Потом, позже, Мангалову припомнилось, что за круглым столом в середине комнаты сидел еще старик Колю Енювский, чего-то рассказывал. Но сейчас он видел одного только Ганчовского и почему-то хотел, чтобы тот его не заметил. Да никто и внимания на него не обратил — мало ли людей в кофейню заглядывают, может, один только буфетчик видел, как он в дверях показался, но это не страшно.
Мангалов притворил дверь и пошел прочь. В голове роилась какая-то страшная мысль, неясная, но неотвратимая. Он уже почти бежал. Свернул в кофейню к Мандюву и сел у окна, не отрываясь глазами от улицы. Дом Ганчовского стоит дальше, и он, когда пойдет домой, непременно пройдет мимо. И тогда… Диню сам не знал, что будет делать, но что-то сделать надо, пусть все увидят, что значит бедняка ободрать до нитки, чужую землю отнять…
Сначала он подумал, что Ганчовский сразу же после него выйдет из кофейни и направится домой мимо Мандюва, но время шло, а он все не показывался. Диню овладел собой и теперь знал, что ему делать. „Зарежу!“ — решил он, нащупав нож за поясом, но в этот момент в кофейню вошел хозяин с охапкой дров и топором в руке. Топор он поставил у двери, кивнув мальчишке-прислужнику, чтобы убрал, и сбросил дрова у очага. „Сейчас“, — обернулся к нему мальчишка, но, видимо, забыв о топоре, выбежал на улицу. Он то входил в кофейню, то выходил, а топор все лежал у двери на полу. Диню не спускал с топора глаз, хотя ему почему-то казалось, что все следят за ним, за каждым его движением, и если он будет проявлять такой к нему интерес, топор исчезнет. „Я его — топором!“ — твердо решил Диню и стал ждать Ганчовского, едва справляясь с ожесточением, которое поднималось в нем.
Ну вот — идет. У Диню холодный пот выступил на лбу, мурашки пробежали по коже. Идет Ганчовский, спокойно, беззаботно посматривая по сторонам, но не один. Рядом с ним какой-то человек. Что делать? Выйти, когда пройдут мимо? Подкрасться сзади и — топором по голове. Один только раз тяпнуть и все. Но чем ближе подходил Ганчовский, тем сильнее предательская слабость охватывала Диню, кровь отхлынула от лица, руки бессильно упали. Но вот Ганчовский идет один — его спутник свернул в Маренев переулок. „Пора!“ — сказал себе Диню и привстал. Нивы, рисовое поле, подлый обман, неправды, адвокаты, суд — все завертелось адским колесом перед глазами…
Он наблюдал за улицей из маленького оконца, плотно прижавшись к стене, и никто не заметил, как он протянул руку к топору. Выскочив на улицу, Диню осмотрелся, прижимая топор к бедру. На улице не было ни души, только двое ребят играли в свои игры перед воротами дома напротив; там, где улицу пересекал Банчов переулок, два подсвинка рылись в земле и какая-то баба, спиной к Диню, присматривала за ними, держа прялку под мышкой. Диню быстро шагнул вперед, еще секунда — и все кончится. Ганчовский остановился, прикуривая, и, может, краем глаза уловил движение у себя за спиной и торопливые шаги. Хотел было обернуться — смутная мысль о какой-то опасности, быть может, молнией пронеслась в голове — но было уже поздно. Диню взмахнул топором: „Вот тебе нива!“ Глаза его пылали, лицо исказилось. Ганчовский судорожно дернулся в сторону, в ужасе втянув голову в плечи, и топор скользнул мимо головы, ударив в плечо.
— Дин… — хотел сказать он: „Диню, что ты?!“, но захлебнулся — дикий вопль вырвался у него из груди, прокатившись по всей улице. Рука повисла как плеть, но он кинулся изо всех сил бежать. Еще немного, еще немного — и он спасен. Но ноги его не слушались, плечо онемело, рука билась, как перебитое крыло, — все происходило как в страшном, кошмарном сне. Потом, лежа в больнице, Ганчовский вспомнил, что, когда был маленьким, такие сны ему часто снились. Вот кидается на него разъяренный бык — огромный, страшный, с короткими, но острыми, как вилы, рогами, выпученные глаза налились кровью. Перед ним вырастает дерево, еще миг — и он спасен, но ноги словно отнялись, он падает, ползет, скребет землю в бессилии ногтями — не уйти от страшного зверя…
Ганчовский бежал, слыша за собой хриплое дыхание Диню, который совсем озверел. Вот он все ближе, ближе… „Догонит!“ — мелькнула страшная мысль, и он успел только подумать: „Дай бог, споткнется…“ Все происходило так быстро, и, может, он и не об этом думал, но так ему потом казалось, когда он пришел в себя и попытался восстановить картину нападения во всех подробностях. Он только хорошо запомнил, что Манол Зетюв выскочил из калитки, услышав шум, и бросился на Диню. Они схватились, но Манол был сильнее, мертвой хваткой он вывернул ему руку, и топор выпал.