— Пусти! — задыхался Диню. — Я ему покажу, как людей грабить…
Ганчовский пробежал еще несколько шагов, но, услыхав шум борьбы, остановился, тяжело дыша, обернулся и все понял. Силы вдруг оставили его, перед глазами поплыли разноцветные круги, голова бессильно упала на грудь. „Много крови потеряно! — мелькнуло в сознании. Он покачнулся и прислонился с плетню. — К фельдшеру скорее!.. В город надо… Ах, как он меня…“
И вдруг улица взорвалась криками, шумом, возгласами, из калиток повыскакивали бабы, мужики, из кофейни Мандюва высыпали посетители, даже в дверях кооперации появились любопытные.
— Мангалов Ганчовского зарубил! — переговаривались люди.
— Да нет, только слегка задел, — поправлял Мандю, который первым подбежал к раненому. Но новость о том, что Георгий Ганчовский убит, уже понеслась по деревне.
Двое стражников взяли Диню и потащили в общину. Он что-то бормотал, угрожая кому-то, но в бессильной ярости чувствовался страх, который постепенно лишал его сил. Бросили его в подвал — загремел замок, и тяжелые шаги стражников заглохли. В темноте светилось маленькое окошко, перекрещенное железной решеткой. Только теперь, наедине с собой, Диню смог осознать случившееся. Перепуганный насмерть, он не раскаивался. Об одном только жалел: „Хоть бы убил, было бы за что в тюрьме гнить, а то так, дурак дураком, теперь затаскают по судам… А все Манол Зетюв… Он помешал… Надо бы и его по башке стукнуть, уж тогда одно к одному…“
Кругом было тихо. О нем словно забыли. Время текло…
— Жаль, что промазал! — вздохнул Диню и устало прислонился к стене.
Он ясно видел: сейчас все суетятся около Ганчовского — больше из любопытства, галдят, толкутся, как комары в жаркий полдень. А о нем и думать забыли, никому и в голову не придет, почему убить хотел…
Диню тянулся глазами к светлому пятну окошка, машинально грызя ногти, и бессильная злоба навалилась, душила и не давала вздохнуть…
20
Только на третий день все выяснилось: и как фельдшер Нико раненому перевязку делал, как отвезли Ганчовского в город, кто отвез и на чем отвез. Раненый лежал в Пловдиве, в католической больнице. Доктора говорили, что не скоро выйдет. Бырзаков хотел с ним увидеться, но не пустили. Но все же кое-что разузнал: доктора сейчас голову ломают — отрезать ему руку или нет…
— Неужели оттяпают руку? — спрашивал дед Боню Хаджиколюв и жмурился в сладостной надежде.
— Отрежут, как пить дать! — утверждал Алатурка. И начинал рассказывать, как в войну даже легкораненым руки-ноги отрезали.
— И поделом ему! Господь все видит, он так не оставит… — заключил дед Боню глубокомысленно, надеясь, что его мудрое слово произведет впечатление — авось чашечку кофе закажут.
Иван места не находил от радости:
— Наконец-то… Так ему, мерзавцу, и надо… Мы всей деревней пойдем в свидетели за Мангалова…
Но Димо его осаживал:
— Брось ты, Иван, не кипятись… Ганчовским это на руку, вот увидишь… Такой шум поднимут — уши затыкай… Все на его сторону встанут: и община, и начальство… И дело с выпасами прогорит…
Димо был прав. В пловдивских газетах тут же было напечатана информация о нападении на известного общественного деятеля, бывшего депутата Народного собрания, инспирированном его политическими противниками…
— Тоже мне общественник! — кипятился Иван. — Бандит он, а не общественник! Мать твою… — Смял газету в комок и швырнул в угол.
Но, как говорится, всему приходит конец. Пошумели люди, покричали, а потом каждый занялся своим делом, хозяйством, потекли домашние будни, а кому не терпелось язык почесать, тот переключился на политические проблемы…
И вот однажды Иван возился с телегой: надо было с Кабатинского поля привезти кукурузных стеблей печку топить. Углей купить не на что, дрова экономить надо: вязов, вроде того проклятого, под которым Минчо погиб, больше не было…
„Собери там, что осталось, — согласилась старая, — весной, когда пахать начнем, мешать не будут, да и зимой пригодятся“.
Под лучами встающего солнца отступала утренняя мгла. В ворота постучали. Собака бросилась с лаем — и лохматая голова рассыльного Алекси появилась в калитке и скрылась.
Иван вышел на улицу и через некоторое время вернулся во двор, слегка растерянный.
— Вызывают в общину…
— Чего это? — испугалась мать.
— Откуда мне знать? Староста сказал, чтобы сейчас же.
— Будь они неладны: и община, и власти… — заволновалась старуха. — Людей в покое не оставят, сами целыми днями баклуши бьют, думают, что и у других дела нет…