В подполье она спускалась и тогда, когда хотела обдумать что-нибудь очень важное, серьезное. Там было тихо, спокойно. Маленькое оконце занавешено старой, вылинявшей мешковиной, словно вход в медвежью берлогу. Не видно было, что делается внутри, и доступу сюда тоже никому не было. А когда старая была чем-нибудь раздосадована или, наоборот, при какой-нибудь радостной вести, она спускалась сюда, чтобы успокоиться, отдохнуть, прийти в себя. Воздух был спертый, стоял тяжелый дух каких-то испарений, пахло чем-то привычным, и старая вдыхала его с наслаждением и упоением. Все здесь, до самой последней мелочи, было знакомо ей, все это она расставила своими руками, знала, где что находится — стоит только руку протянуть. Она мысленно разговаривала с этими вещами, поведывала им свои самые сокровенные тайны. Для нее они были почти живыми существами, которые все знают и все понимают, но которые никогда никому ничего не скажут, не выдадут ни за что на свете.
Последнее время старая все больше и больше пропадала в подполье. Несколько раз, разговаривая с матерью, Иван уловил запах вина. Он не сказал ни слова, только усмехнулся про себя и отвернулся. С одной стороны, это его неприятно удивило, но, с другой, даже как-то успокоило: „Что с нее, старухи, возьмешь? Пусть себе выпивает, раз хочется“. Почувствовала это и Тошка, но даже обрадовалась: „Пусть хоть обопьется, только меня бы оставила в покое!“ Иван подумал: „Ненадолго ей хватит, от силы до Нового года“.
— Чего ты там все торчишь, — однажды не выдержал он, — смотри, простуду подхватишь!
— Это мое дело, — как-то виновато буркнула она под нос и заковыляла в сторону.
„Знаю я, какие там у тебя дела“, — хотелось ему сказать, но он только строго посмотрел ей вслед.
Однажды Тошке что-то понадобилось взять из сундука свекрови, там держали одежонку Пете. Но на сундуке висел замок.
„С чего бы это? — подумала Тошка, ей стало грустно: — От меня, что ли, прячет? А чего прятать-то? Будто я не знаю ее барахла…“
Сундук был широкий, грубо сколоченный. Окрашен он был ореховой краской, а на лицевой — размалеван цветами. Со всех сторон он был обшарпан, но среди цветов ясно читалось — 1896 год. Тошка никогда не обращала на него особого внимания, сундук как сундук, но, увидев на нем замок, взглянула на него словно другими глазами. Будто в первый раз увидела. Почему старуха замок повесила? Внутри, как она помнила, было немного шерстяной пряжи, старая вязаная фуфайка и какое-то тряпье. Тошка хотела распустить фуфайку, добавить новой пряжи и связать Пете кое-что на зиму. Надо бы и рубашонки его перебрать, подштопать, ведь зима на носу. Похолодало, а ребенок совсем оголел, ходит, как неоперившийся утенок. Не хотелось ей со свекровью говорить об этом, но ничего не поделаешь. И она осторожно спросила:
— Мама, у тебя в сундуке немножко пряжи было и старая фуфайка шерстяная, надо бы Пете чего связать на зиму…
— Свяжи, дочка, свяжи! — согласно кивнула свекровь и оставила веретено. — Подожди, я сейчас принесу…
— Было там и две рубашонки, я их заштопаю, — прибавила Тошка.
— Хорошо, я принесу, — не оборачиваясь, буркнула старуха.
„Чего это она так? — грустно глянула ей вслед Тошка. — Что она от меня там прячет? Да и зачем мне…“
Старая зачастила к своей сестре. Не пройдет два-три дня — она в гости собирается. И Пете с собой берет. Долго не засиживалась, но все же Тошка была рада одна побыть в доме, что ей стали доверять, как прежде… Только вот непонятно, почему сундук запирает. Иногда, когда вся работа по дому была переделана, старая ласково журила сноху:
— Ну что ты все дома да дома… Пойди пройдись…
— Да куда же мне, мама?
— Как куда? Что у тебя родственников нет? А то к соседям загляни… Снохи тетки Кины вчера про тебя спрашивали… Что это она, говорят, к нам не заходит… Петровиха хочет жилетку связать, как у тебя, просит показать.