— Как же это так? Кто же это? — закричала, — я же говорила ему, поганцу, чтоб не играл с огнем, да разве он слушает?
Тошка так и вспыхнула: значит, Пете это натворил?!
Она выскочила во двор и крикнула сына. Голос у нее дрожал, горло сдавили слезы гнева и отчаяния. Это была единственная ее зимняя одежда. Был еще вязаный жакет, но она берегла его и надевала только в гости. Пете отозвался откуда-то из-под навеса. Она застала его сидящим на связках кукурузных стеблей. В руках у него был обрывок бечевки, которой он пытался обвязать два кукурузных початка.
— Ты что тут делаешь? — бросилась она к нему, сжав кулаки.
— Волов делаю, — ответил он спокойно и снова занялся кукурузой.
— Кто тебе, негодник, позволил мою шубку жечь?!
— Какую шубку? — испуганно глянул он на мать. — Никакой шубки я не брал, ничего не прожигал.
Она набросилась на сына, выкрикивая:
— Не прожигал, да? Не прожигал, да? Не прожигал?
И каждый вопрос сопровождался ударом. Сколько раз она его ударила — сама не могла потом вспомнить. Гнев и отчаяние ослепили ее. Удары сыпались на голову, на спину, она била по щекам, по заднице, била вслепую, не слыша его воплей. И когда, задыхаясь от усталости и гнева, она отпустила сына, оттолкнув его от себя так, что он полетел на землю, старуха подбежала к внуку, обняла его и начала ругать сноху:
— Да ты что, невестка, в своем уме? Прибьешь ребенка!.. А напроказил, так и простить надо, дите ведь еще, не понимает… Да ведь и не нарочно он, поиграть захотелось, вот он шубейку-то и надел, а потом забыл, куда бросил… Да дети целые дома, играючи, поджигают, что с них взять, а тут — одежка старая…
— Да это не я, бабушка! — плакал Пете. — Я и в кухне не был и с огнем не баловался… Мамину шубку не брал…
— А-а-а! Значит, не баловался! — снова вспыхнула Тошка. — Не брал, значит! Еще и врешь в глаза! А кто шубку сжег, а? Говори! Кто в очаг сунул?
Постепенно гнев ее ослабевал, она видела его округлившиеся глазенки, такие светлые и чистые — они умоляли ее, они были сама невинность. Она смотрела ему в глаза, и сердце вдруг сжалось от жалости. Она уже начала корить себя за эту вспышку ярости и гнева и столь жестокую расправу с ребенком.
— Да не я это, мамочка, не брал я ее, взаправду говорю, мамочка!
— А, может, правда, и не он это, — вступилась старая, еще крепче прижимая к себе внука. — Котенок, может, затащил… От этих пакостников всего можно ждать… Мне показалось, видно, что Пете там на кухне вертелся, а, может, это и не он был…
— Не я, бабушка, не я, — продолжал оправдываться внук. И крупные, чистые слезы катились по его загорелым щекам. Тошка не могла глаз оторвать от этих слезинок, и каждая из них, как вспыхивающий огонек, обжигала ее сердце.
„И почему я его так избила, бедную мою сиротиночку! — ей впору было и самой разреветься, слезы уже подступали к горлу. — Ну какая я мать! Сердца у меня нет, что ли? Как у меня рука поднялась на ребенка! Было бы хоть за что, а то за такую пустяковину… Проклятые котята! Из-за них чуть было не прибила своего ребенка“. Теперь ей уже хотелось обнять и приласкать сына, попросить прощения… Но нельзя… Да еще и свекровь тут…
Пете все еще всхлипывал, дрожа всем телом и крепко вцепившись в руку бабки. Кукурузные початки, связанные обрывком бечевки, валялись у его ног.
— Ну, пойдем домой, ничего, родной, ты больше не будешь так делать, да? — утешала его бабка и тянула в дом.
— Да не я это, бабушка, не я это сделал, — твердил ребенок, вытирая слезы рукавом своей курточки. — Не я это…
Тошка вернулась в дом и загремела посудой, все еще дрожа от холода и от волнения. Старая наблюдала за ней исподлобья, прячась под черным платком, и огоньки злорадства вспыхивали в злобно прищуренных глазах.
— Ну вот теперь посмотрим! — мысленно смаковала она свою победу. — Увидим, как теперь будешь хорохориться…
И сказала с искусно разыгранным сочувствием в голосе:
— Ты бы надела жакет, дочка, не ходи так, не дай бог, простынешь!
— Мне не холодно, — ответила Тошка и направилась в кухню.
Старуха твердо знала, что дома Тошка жакет, свой единственный наряд, не наденет. Будет мерзнуть, но виду не подаст, а на люди снова покажется опрятно одетой, аккуратной, не в поношенной одежде. Хорошо знала свекровь свою невестку. И каждый день с нетерпением ждала, когда же она начнет кашлять, чихать, выйдет из комнаты осунувшейся, с нездоровым блеском в глазах. И, действительно, Тошка начала шмыгать носом; у старухи радостно заколотилось сердце, но радовалась она недолго. „Дать ей вина? — спросила она сама себя и сама же ответила: — Нет, погожу, пусть занедужит побольше, вот когда начнет охать, тогда…“ Но Тошка не оправдала ее надежд: не разболелась, не разохалась. Через пару дней ее простуда прошла и она снова засуетилась, как всегда, по дому…