Когда она заговаривала с сыном, он или отмалчивался, или неопределенно мотал головой. Но по всему было видно, что он ни советов ее не слушал, ни на ворчание ее не обращал никакого внимания. Когда она просила его никуда не ходить, он молча выслушивал ее и, не успеет она оглянуться — его и след простыл. Хорошо только, что теперь перестал по ночам пропадать. И это ее успокаивало. Ей казалось, что как раз ночные встречи и разговоры опасны, от них все беды и несчастья. И когда иногда он не возвращался допоздна, она боялась только одного: как бы не схватили и не упрятали его в полицию, как бы не покалечили. „А то, что их припугнули тогда, это хорошо, меньше шляться будут“, — думала.
Прошел день, потом еще два после истории с глиной, но Тошка ни разу не чихнула, не охнула.
„Говорят, вся простуда от ног идет, — удивлялась старуха, — а к этой никакая болячка не липнет!“ Она не знала, что тем вечером Тошка нагрела воды, подсыпала соли и пропарила ноги в ведре.
Но старая не оставляла надежды простудить Тошку. Только бы немного раскашлялась, почувствовала себя нездоровой, а там она не оплошает. Уж на этот раз она непременно даст ей вина, а если понадобится — и силой вольет в рот. А там будь что будет. „Никак черти ей помогают! — думала старая, — ну я им рога то пообломаю, будет знать, чертовка такая…“ Был бы Иван стоящим человеком, вдвоем с ним быстрее что-нибудь бы придумали, но разве ему можно довериться…
Старая не раз хотела поделиться своими планами с Киной. „Сестра ведь, не выдаст!“ — убеждала она сама себя. Кина и постарше, и поопытнее, даже и если не бог весть насколько, все вдвоем легче… Ум хорошо, да два лучше…
Старая было совсем уже решила все рассказать сестре, но вдруг приходила в себя: „А вдруг сестра не одобрит? Ругать начнет? Сестра-то она сестра, а по чужому добру сердце не болит, как по своему“. Больно ее тревожит, что Тошка хочет их обобрать… „Нет, не буду с ней говорить! Ни словечка не скажу! — решала старуха. — О таких делах никому другому знать не следует. Она скажет мужику своему, а тот, Бунарджиев, не умеет язык за зубами держать, разболтается, как сорока“.
И она в сотый раз решала: „Никому ни слова, ни полслова. Все сделаю сама“.
Только вот перестали ли в деревне про них языки чесать? Кина что-то давно не заходила. Может, просто надоело ей об этом говорить, а не потому, что больше в деревне болтать перестали. А старухе хотелось все знать, во все вникнуть. И она решила сама походить по людям, послушать, о чем люди болтают, кому косточки перемывают. Достала она два лева на свечи и в воскресенье пошла в церковь. С тех пор как арестовали Ивана, она забыла туда дорогу. Тогда она целыми днями сновала по деревне, то в общину, то к старосте, то к родне — денег взаймы взять, горе свое выплакать. И фитили к лампадке кончились, да в такое суматошное время ей было не до церковной службы… А, может, и вообще отвыкла… Как-то и в голову не приходило… А вот теперь решила пойти в церковь. В следующее воскресенье она снова пошла, и зачастила, не пропускала ни одного праздника. Поставив зажженные свечки, она переходила на женскую половину, прислушивалась, о чем бабы шепчутся, о чем судачат. Разговоры вертелись вокруг обычных дел: кто на новый год свадьбу справлять будет, кто с кем обручился, кто с кем поругался… Говорили, у кого в доме какой разлад, о разделах, о том, кто какой половик выткал, о разном, но ее имя не упоминалось, как она ни прислушивалась, затаившись за чужими спинами. Перебирали косточки другим, сплетничали, шипели одна на другую…, но о ней ни слова. Действительно, некоторые ее видели в церкви, но она так ловко пряталась от чужих взглядов, так умело подслушивала, что не могла бы упустить хоть какой-нибудь намек на ее счет…
Это ее совсем успокоило. Бабы расспрашивали, как у них в доме, живы-здоровы ли, как Тошка, внук, наверно, уже большой стал.
— Все, слава богу, все живы-здоровы, — елейным голосом отвечала старая. — Невестка в доме теперь за хозяйку, я и не вмешиваюсь, стара стала, да и то, что знала, забыла… Молодые-то теперь умнее нас, стариков… Вот начала вязать, а что выйдет — и сама не знаю. Пете, сиротка бедная, целыми днями играет… Ребенок малый, ни забот у него, ни тревог, что ему? Им бы только играть…
Когда разговор переходил на Пете, бабы сочувственно кивали головами, но не говорили ни слова.