И тут пришло, накатилось на меня это время — черед Горыныча в лаборатории резать. Тут-то я и восстал.
— Не дам, меня режь, а его не дам, — сказал я Пал Леонтичу.
— Но послушай, Паша Андреич, мы же к этому эксперименту столько готовились, столько надежд у нас с ним связано. Да и не забывай, что он собственность лаборатории. Он оприходован, ему фонды на питание отпущены. Он государственный!.. — и настырно поднимает для убедительности палец вверх.
— Может, и я оприходованный? — спрашиваю его.
— Не мешало бы, — отвечает. Ну что с ним после таких слов разговаривать!
Зато после разговора этого и хлебнул я шилом патоки с моим псом. Едим мы с ним одинаково хорошо. И, скажу я вам, кормили его до разговора с Пал Леонтичем отменным продуктом. Как поняли, что под нож не пойдет, что он уже не экземпляр, а мой пес, — закрыли кормежку. И Пал Леонтич недобро стал на меня смотреть, будто за пазухой кирпич держит.
— Вы, — это он уже официально ко мне обращается, — вот что, Пафнутий Андреич, или отдавайте пса, или уходите подобру-поздорову с ним подальше… И на лекции ко мне можете не являться, не могу, не желаю видеть тебя, Паша…
А что я мог поделать! И в самом деле, по ходу его мыслей, вроде я предатель, а по-моему, он хуже предателя. Конечно, и понимал, и знал я, что науке мой Горыныч может как хлеб голодному, но как гляну в его человеческие глаза — знаете, как он может смотреть, — как представлю, что отрежут моему другу голову, невозможно горько и тошно делается. Так и решил про себя, не бывать тому, проживет медицина без феномена и вообще она — не мой полет, не по мне это дело. Тут люди с моим характером — один вред, руки никак здесь дрожать не должны. Так-то оно так… Ан не тут-то было.
Пришлось мне, конечно, уйти из института и общежитие снова оставить. Снял я сараишко на окраине города, туда мы с Горынычем и перебрались, он из просторного вольера лаборатории, я из своей уютной комнаты «общаги». Живем… И что же вы думаете: все так и пошло на лад? Ничуть не бывало…
Фросюша моя в один из таких дней и сказала:
— Дед, если любишь меня, отдай Горыныча профессору. — Не знаю, сама ли она до этого додумалась, или Пал Леонтич ее надоумил, только приводит она доводы убедительные: — Не могу же я с тобой в сарае жить, с тобой и собакой! В общежитие Горыныча не пустят, нам его не прокормить. Куда денешься, Паша, — такова жизнь. Горынычей, может быть, в жизни много, я — одна, да и жизнь у нас с тобой, Паша, — одна…
Накануне того дня я ей предложение сделал, потому можете представить мое состояние, когда услышал я эти слова. Но и то надо взять в расчет: ведь и Горыныч мне будто сыном родным стал, — столько вместе откоротали дней и месяцев, скоро два года было бы. Раньше его не потребовали — доноров для него подобрать не могли. А за это время столько воды утекло. А как встречал меня каждый день! Радости-то сколько в глазах…
Долецкий улыбнулся и примолк, лицо его подобрело. Не смели мы его даже торопить. Ждали. Так просидел он, блаженно улыбаясь, уставивши взгляд куда-то вдаль, с полчаса. Потом разом очнулся:
— Да. Так вот и дилемма получалась: брать жену и оставлять собаку. Заставила меня Фрося помучиться, решая эту задачу.
А весна в тот год была буйная. Все цвело, солнце морило и распекало душу. На Фросю не мог я легко смотреть, как прежде. Тянуло меня к ней всем сердцем. Как увижу ее мордашку смеющуюся, зубки белые вострые, походку легонькую мягкую, весь возрадуюсь. Уж так мне захотелось ее обнять покрепче и не пускать от себя, мочи не было, голову вздурило.
— Ладно, — говорю, — отведу пса Леонтичу.
А сам решил Горыныча пустить на вольную лесную жизнь. Увез его на следующий же день за двести километров к приятелю-охотоведу. Там наказал ему слушаться нового хозяина и вернулся в город.
Приехал и сразу к моей девочке. Так и так, говорю, собаку пристроил, будем жениться. Пошли в загс. Заявление подали на другой же день.
Только что от исполкома отошли, а на меня набрасывается Горыныч. На шее перегрызенный канат. Вертится вокруг, не нарадуется, всего облизал, глаза счастьем полнятся. Только что не поет, а скулит от радости.
Фрося сама не своя, смотреть на нас не хочет: развернулась и пошла в обратную сторону от нашего общежития.
— Нет, — говорит, — собачник несчастный, жить я с вами не стану. Мне и у родителей неплохо живется. Живи со своим кобелем один, а меня уволь от такой житухи…