Долецкий смутился, лицо его как-то по-детски скривилось, в глазах показалась растерянность: отвечать — не отвечать?
— За чокнутого не приняли бы? — На этот раз он сказал это мне, а не Серафиму. Охотник подбодрил.
— Дело не злое — бояться не нада…
— Какое уж там злое — бабочек на осыпи ловить!..
— Кого-кого?
— А кого слышали. Мотыльков, говорю, ловил…
Серафим понимающе кивнул:
— Кольке мому?..
— Да… Из-за него Паганелем заделался… Коля твой палых мотыльков собирал, я живых стал губить на осыпи. Живое губил в тайге. Видно, за то Пурган меня твой покарал.
Из их реплик я ничего не понял и переспросил:
— Для чего, Пафнутий Андреевич? — И снова переспросил: — Для чего бабочек?
— А ты, Терентий Куприяныч, лучше у Серафима вон спроси: он расскажет и покажет… — Долецкий в смущенье отвернулся.
Серафим на эти слова загадочно блеснул косым глазом.
— Скажу в Гутаре. Ты, Терентий Куприяныч, не был у сына моего? — спросил он как бы на всякий случай.
— Нет…
— Понимаю… Познакомитесь. Ну, Паганеля, — обратился он к Долецкому, — тогда спасибо тебе. Уважаю тебя как человека! — Последние слова были самой весомой похвалой старика. Долецкий знал об этом и благодарно пожал Серафиму руку.
— Так не забудьте, Терентий Куприяныч, к Николаю зайти, — напомнил он на прощание.
В Гутару летели на этот раз вчетвером: мы с Серафимом и корова с хозяйкой.
— Летунья твоя корова, ей бы летчиком… — сказал Серафим, разглядывая красавицу буренку. — Телиться скоро ль будет?
— Да уж скоро, — сердитым голосом отвечала тетка.
— Куплю у тебя телку. Нонь без коровы нам нельзя: восьмого Мария рожать направилась зимою — молоко нада… А ты что сердита, Зинаида?
— То и сердита, что «летчица» моя от уколу весь ветпункт перевернула-разнесла. Штрафу за урон двести рублев взыщут… А ты что это, Серафимушко, — перевела она неожиданно разговор, — до каких же лет детей клепать собрался! Сколько годов-то тебе?
— Десяток седьмой на исходе… — смущенно отвечал старик.
— То-то: седина в голову — бес в ребро-от… — удивилась и возмутилась бездетная Зинаида.
— Получаются… — извиняюще сказал Серафим. — Куда денисси?
— А я и не сужу, — озорно сверкнула мутными своими глазками Зинаида, — ты б меня с охоты наведал, может, и я понесла бы… ха… ха… ха… — прыснула она, вконец смутив охотника. — У него, ха… ха… корень жизни сильно крепок, — заливалась она, нахально глядя на потерянного старика.
— Денисова постыдилась бы, Зинаида…
— Чего его стыдиться, свой он брат охотник. Так говорю, Терентий Куприяныч? — обратилась она ко мне, едва сдерживая смех.
— Что же вам ответить…
— А можете не отвечать… Так наведаешь, Серафимушка? — снова принялась было она мучить старика да вдруг охнула: самолет провалился в воздушную яму. Она глянула в оконце: — Над Мертвой осыпью летим-от, здесь, аннака, завсегда мятый воздух, не держит…
В Гутаре самолет встречали, по обыкновению, мальчишки и свора собак, бежавших следом до полной остановки машины.
Прямо с посадочного луга, подсобив Зинаиде вывести с борта корову, отправились мы с Серафимом к Николаю, среднему сыну охотника.
Николай уж года два тому как сработал новый сруб с большими не по сибирской местности «итальянскими» (как называли их здесь) окнами. Было Николаю за двадцать, и, говорят, собирался он жениться еще в тот год, когда из «флоту» вернулся. Уж третий год вел переписку с неведомой деревне ленинградской красавицей. Все жалели его, что не едет невеста. Пока летели мы из Нижнеудинска, Серафим открылся: «Нынче, в октябре, обещала приехать, тогда, может, и свадьбу сыграют. Только жаль, что сезон охотничий откроется, как бы в тайге Николай не застрял…»
Мы вошли в дом. Николай встречал в сенях.
— Проходите. Здравствуй, отец, — обнял Серафима, мне пожал руку. — Как Долецкий?
— Выздоравливает, сынок…
— Хорошо… Проходите, гляну, что у меня в погребе, какая еда…
В просторной горнице стоял запах скипидара и масляных растворителей, запах мастерской художника. Ближе к окну — мольберт с прикрытым занавеской холстом. Обернувшись к левой от окна стене, я увидел, что до потолка занимала ее картина: здешнюю тайгу, горы, реки, ущелья, зверей, собак и оленей изобразил на картине художник. Таежную жизнь освещало там большое, игравшее в облаках солнце, и казалось, воздух в его мареве был живым, просветленным… Я отошел к противоположной стене и залюбовался.