Терентий слушал затаив дыхание, он еле сдержался, чтобы не кинуться с кулаками на вертолетчика. После возникшей было заминки послышался голос Виктора Бузины:
— А нечего было к ней подъезжать… Она командира чуть на марек не наколола, что ту чавычину. Крута, не дается…
У Терентия отлегло от сердца. «Майка, Майка, совсем ты одна, моя Майка, — подумал он о ней с нежностью, — жаль, что я не с нею, все было бы просто… И никакой дурман меня бы не охмурил».
— Неповадно тебе, Вавачка. Майя — красавица, спору нет, но к брату нашему холодна. Она и подстрелить может. Ты ее лучше не тревожил бы. Да и женка тебе, рябому, Вавачка, зенки выцарапает, не поглядит на твою фуражку… Вот шепну ей…
— Я тебе шепну, — послышался голос Володи, — я те так шепну…
— Ну вот, а говоришь, грубая. Сам-то — какой противный… — Раздался Сашин смех. — Тебе не с нами, а с железкой твоей летучей только и возиться… Противный…
— Да ну вас к черту, пойду я спать в машину. — Володя Голубев неуклюже повернулся и, коснувшись раскаленной плитки, вскрикнул: — О!.. Привязались!..
В сердцах хлопнув фанерной дверью палатки, он вышел. Из ночи слышались его тяжелые шаги и ругань. Заварили еще чайку. Сон сняло. Из темноты выполз Риф.
— Северьяша, может, раздавим твой фуфырек…
— Нельзя. Начальник недоволен будет…
Ступаков скосил глаза к Рифу:
— Когда кончишь бичевать, мужик?.. — И, помолчав, еще спросил: — Сколько лет на Камчатке?
— Здесь уж восьмой, до того был еще в Магадане пару лет. Все никак не оформлюсь в рейс, а без денег опять же смысла нету домой ехать…
— И дети не узнают тебя, бродягу. За все годы небось не навестил…
— Лет шесть тому бывал — не ласково приняли. Моя еще двух короедов завела, без меня ухитрилась — что ж мне теперь там искать?
— Я так и не пойму, кличка у тебя такая Риф-чернявый или имя такое мудреное. Нынче жулики какие-то понанимались! Теля, Коля-колченогий, Сева-Мурло, вот и ты черт-те что…
— Обижаешь, начальник, этим именем меня батя наградил, он в штурманах жизнь провел. Я у него в доме вроде коралла из большого атолла…
— Это как же?..
— А так, Риф и есть Риф, подводная скала…
— Ишь ты — скала, — улыбнулся Северьян и спросил: — А что, в Магадане много бичей?
— Теперь нет, раньше было.
— Тебя за что выгнали с Морфлота? — спросил Нилыч, закуривая папиросу.
— Побил одного гада, вот и списали, того-то тоже списали, да мне не легче. Все визу не дают…
Терентий подсел ближе:
— А воры среди бичей есть?..
— Мало, разве что по бродяжьему делу соврет, а так в основном народ честный.
— Слушай, Риф, а новой семьей не хочешь обзавестись? — спросил Терентий. — Годы идут, ни угла у тебя, ни детей, ни семьи.
Риф задумался и пояснил:
— Спросил я одного так же, как ты, Тереша. Опять же, говорю, заработал ты прилично. Подался бы ближе к югу. Жену толстую завел бы, домик поставил — пятистенок меж виноградных лоз, и нужды б в бродяжьей жизни не стало. Он в ответ: «А если б я на полу, в своем этом пятистенке, поперек порога бы лег? Как думаешь, жена перешагнула б через меня? Или что другое со мной сделала? Подняла бы, говоришь, в постелю теплую уложила. А-а-а, то-то и оно, что не перешагнула… А может, опять же, говорит, хочу я поперек порога в чем есть лежать, об жизни думать. А она мне, толстая жена, думать разве ж дасть? Во-от, о том и речь. На кой же ляд мне такая песня. Уж лучше как есть. Две недельки повеселиться, потом год лежать, думать. Задумчивый я…» — Риф сказал, будто свою сокровенную мысль выдал.
Терентий улыбнулся:
— Весело живешь, Риф.
— Да не тужу… Опять же, если б нас не было, скитальцев, кто б на изысканиях да в тайге лес валил да тебе, Нилыч, канавы рыл? А-а-а, молчишь, то-то… Не всякий за эту работу возьмется…
Риф задумчиво смотрел на свои руки.
— Сколько ж они перевидели-переделали. Да… Теперь к бичам строго. Бомжами стали называть. Кого переловили, а кто и на постоянную работу определился.
— Ладно, я пошел, скоро, видать, и мне на такую жизнь определяться, а то и похуже того… — Василий Нилыч подмигнул Терентию. — Эх, Тереша, тошно на душе, тошно… — Он пожал руку Тереше, Северьяну и вышел из прокуренной палатки. Следом выскользнула Саша-лаборантка.
— Любовь у них, кажись, — сказал кто-то в дальнем углу палатки. — И чего ему тошно…
— У него трое дитяшей в Петропавловске, вот и тошно от измены, — проворчал Северьян. — Эх, я б эту Шурку… выдрал бы нерпячным ремнем. Как она его скрутила — мается мужик, а все ж и такая маета в радость…