И Терентий, увидав огромные, опаленные по краям солнечным маревом облака снега, будто обезумел. Он один низверг снежные горы… Из его горла вырвался дикий хохот восхищения и ужаса, казалось, покрывший шум лавины. Потом, застыв в оцепенении, Терентий любовался снежным валом, слушал громовые раскаты неповторимой дикой музыки гор.
Очнулся неожиданно. Кто-то резко дернул за плечо. Сразу подумалось, что это узкоглазый сержант Сыдыкбеков стоит сзади и зовет в укрытие или, того прозаичнее, собирает народ в зону. На мгновение упало настроение, прошло безумное ликование. Он даже повиновался и, опустив голову, шагнул вправо, чтобы развернуться и двигаться к бригаде, но услышал за спиной Родькин голос:
— Бежим… Больше не сорвется… Не будет больше такого…
— А конвой? — насторожился Терентий, но тут же подумал, что обманывает себя, вольная он сейчас птица, расставь руки — взлетишь в небо выше гор. Какой уж тут конвой, никакая сила не могла бы сейчас его остановить или напугать, если бы он захотел.
— Бежим, Родька, бежим! — крикнул Терентий во все горло и посмотрел Родьке вслед, и почудилось ему, что лыжня, торенная Родькой, засияла синими искрами.
Снова сзади грохнуло — и потемнела тайга. Как в солнечное затмение — жутко и дико стало вокруг. Закружилась голова.
— Тебе же, Родька, всего ничего осталось, года не будет, а мне и того меньше. Куда же ты, Родька! — крикнул Терентий, убегавшему вперед Родьке.
Нехотя он обернулся назад, на мгновение вспомнил Ленинград. Четыре с лишним года, тысячу шестьсот двадцать один денечек просыпался он с мыслью о милом городе, о маме; и в каждый из этих дней стояли перед его глазами ее слезы во время свидания, когда рассказала, что писала в суды бессвязные, неубедительные слова о том, что без отца вырос Тереша. Не видел в детстве ни баловства, ни сладкого, и хлебнули они вместе с ним шилом патоки. Оттого и захотелось ему повольготнее пожить. Не верила она, что способен сын на кражу. Вспоминала и о влиянии улицы, ведь один он всегда оставался дома, сам себе предоставленный — вот и подпал, видно, под влияние… И адвокат тогда на суде его курсовую по геологии судьям показывал, рецензию хвалебную зачитывал, грамоты и призы его за выступления по слалому — «как-никак за республику выступал» — перекладывал с одного конца стола на другой, все до единого приволок на суд — целый чемодан набрался призов, не поленился из Ленинграда в Петропавловск привезти. Словом, человек Терентий Лукьянов — красивый и талантливый, а то, что похитил деньги, — это нелепость, невозможное. А если все же украл — это случайность, юношеская глупость — из-за тяжелого детства. А юноше-то, почитай, за двадцать один перевалило, а все мама его мальчиком числила.
— Мамочка, — тихо сказал Терентий и остановился.
— Жми за мной, не тормози! — просипел впереди Родька и, съежившись в три погибели, отчаянно понесся под крутой обрыв.
«А говорил, что и на лыжах стоять не умеет. И шею не сломает, — подумал Терентий. — Откуда прыть. И зачем нам лыжи выдали на работу, небось попадет начальству за самовольство такое?»
— Давай жми, — снова подстегнул его Родькин голос.
Чем светлее становилось в тайге, чем меньше грохотали лавины, тем спокойнее, трезвее стучало сердце, свободнее дышалось, даже подумалось: «Зачем? Куда несет тебя, Терешка?»
И тут же успокоилась душа. Он разглядел: Родькин след бежит по готовой чужой лыжне, что петляет по насту ровными полянками, обходя теневые рыхлые, неплотные сугробы. Вот почему так быстро и легко летит Родька, торить не надо…
— Эй, стой! — крикнул он. — Вернись!.. — Но Родька не остановился и бежал вперед, слышны были только хлопки лыж по насту. Одному возвращаться не хотелось, да и страшно было идти обратно. Снег уже был подрезан их лыжней, и в любой момент он мог сдвинуться со склонов, по которым они пробежали часом раньше. Потому и шел только вперед.
Вот и просека — обратная дорога. Всего верст пятьдесят по прямой, не больше. Но не просека это была — широкая долина реки Сашкиной стрелой пролегла на юг, и на ней сверкающая Родькина лыжня — «млечный путь» на свободу или на смерть? Нет, на свободу, волюшку вольную…