— Не по ндраву рожа мне твоя. — Сухарь ухмыльнулся. — И делить мне с тобой нечего — я все заберу…
— Что все-то?!
— Золото…
— Этого добра не жалко, — усмехнулся Терентий, все еще не веря этому неожиданному повороту дела, — забирай… Один вот слиток оставь, чтоб мне в воду больше не лезть. Остальное бери, все одно не допрешь, путь долгий…
— А ты за меня, Теря, не расстраивайся… Обойдусь, сынок, перебьюсь, будь спок… Золотишко меня вывезет, оно и сил даст. Вдруг да ты на выходе с тайги соблазнишься? В запале и башку мне отвернешь… Я уж лучше один, сынок, это верняк… Я и вешки по бродам наставил — даст бог, дойду, не сгину, меня Он пасет, а там и поминай Кольку Сухаря — в зону, как пить, меня и на аркане больше не затянешь… Покеда, мне с тобой лясов точить расхотелось боле…
Он отошел с Терентьевым рюкзаком в сторонку, ближе к обрыву, и, положив рядом с собою ружье, вывернул там содержимое рюкзака на мох.
— Что мы имеем? Так, спички тебе оставляю, своих вдоволь, топор не нужон, — рассуждал он вслух, запихивая нужные ему вещи в свой сидор и настороженно зыркая на Терентия. — Фуфайка мне ни к чему, письма и записки — одна обуза, нехай на разжигу тебе пойдут твои мемуары, тушенку, пожалуй, возьму, и сгущенку я уважаю… — Набив доверху мешок, он оторвал его двумя руками от земли. — Тяжеловато, однак… Две банки тушенки и сгущенку оставлю, да и веревка твоя тяжела, теперь уж она ни к чему. У меня теперь ружье — свежатины с меня хватит, сухарей тебе твоих оставлю — много места берут. Вишь, повезло тебе, Теря, на мою доброту, — ухмыльнулся он, перетянул полиэтиленовый вкладыш сидора бечевкой, накинул петлю на горлышко мешка и затянул ее. Взвалил сидор на плечи. — Однако тяжело золото, много ты его натрудил. Мне-то на старости лет его уж и не достать бы… Благодарствую, благодетелюшка ты мой… — оскаливши желтые крупные и крепкие еще зубы, Сухарь весело рассмеялся, повел плечами, поправляя мешок за спиною. — Пуда полтора, куда больше… И все ж ноша така не тяжка. Что ребеночка родного на спине нести. Ха… ха… ха… А ты, коль надо тебе самородков, еще нырнешь, не сахарный, сынок…
Терентий все это время молча смотрел на Сухаря, в глазах его не было ни сожаления, ни обиды, ни злобы, одна тоска. Быть иначе не могло, подумал он. Видно, и Родька, увидев золото, по-другому бы запел… Нет, Родька, пожалуй, не стал бы… И ладно, черт с ними, сволочами… Себя бы дотащить, оно-то сил не прибавит и жрать его не будешь… Ружье жаль, Майкино ружье… Вот и страсти разгорелись, Тереха, ельдорадовы…. Он усмехнулся своим мыслям, присвистнул и неожиданно громко пропел:
— Жадность фра-ай-айера погуби-и-ит… — И эхо понесло по ущелью: «Бит-бит-бит…»
От неожиданности Сухарь вздрогнул, резко склонился к ружью, но не дотянулся: сидор колобком перекатился по сгорбленной спине на голову и тяжесть подломила ему ноги в коленях. Выставив, словно паук, руки, Сухарь уже падал с уступа следом за мешком в светло-золотую, подсвеченную полуденным солнцем студеную водную чашу. Терентий успел заметить, как все живое в Сухаре воспротивилось этому неожиданному падению, как напряглись и налились кровью жилы на когтистых его руках и как поползли эти набрякшие щупальца, царапая когтями белую, почти отвесную, кварцевую стену, вниз. На какое-то мгновение паук этот задержал было поджарое тело, но мешок, сорвавшись с головы, дернул его лямками под мышки и увлек в крутизну.
И страшно было смотреть Терентию на это неистовое животное сопротивление… Собственное его тело кто-то словно бы удерживал на месте: чтоб он не кинулся, не уцепил Сухаря за мелькнувшие ноги в грязных кирзачах, в подошвах которых блеснули желтизной крупицы прилипшего золотого песка. Через мгновение внизу раздался всплеск, и Терентий увидал, как нырнуло в прозрачную воду черное паучье тело и медленно стало уходить навстречу желтому дну, сцепившись с мешком и не отпуская его. «Неужели не отпустит», — подумал Терентий, но увидел, как у самого почти дна отпустил сидор и стал всплывать на поверхность, он уже видел лицо: жалкие, наполненные ужасом, глаза Сухаря смотрели в небо, а пальцы цеплялись за шероховатости отполированного водою колодца.
— Ох, гнида, все же всплыл, — прошептал Терентий и понял вдруг, что не хватит у него злости, чтобы бросить Сухаря. Кляня себя за малодушие, он уже выхватил из своего рюкзака единственную, оставленную Сухарем вещь — капроновый репшнур и, стянув конец петлей, бросил его барахтавшемуся в воде Сухарю. Тот судорожно перехватил веревку, сунул в петлю руку, и снова Терентий увидал его ничтожные, молящие глаза. Окрутив скользкую веревку вокруг пояса, Терентий стал понемногу отступать от края обрыва, чувствуя, как на другом ее конце шевелится и брыкается, отталкиваясь от стены, Сухарь.