Такой страшной, с длинными седыми волосами, упавшими на плечи и покрывавшими ее руки, с иссохшим желтым лицом и прозрачными печальными зелеными глазами, увидел Тереша ее впервые, бредущую мимо коренихиного дома, где он жил. Именно такой, в детском его воображении, он представлял ведьму. Шел ему тогда шестой год. В Гуслино жило еще несколько ребят, приезжавших на лето к старикам.
С ними он любил смотреть, как работает бабка Лампия. С утра хоронились они у забора в ожидании ее появления.
Неспешно выходила обычно старуха на крыльцо и первым делом смотрела на дорогу, потом оборачивала лицо в сторону озера и крестилась, тихо наговаривая что-то, продолжала свой разговор она и за работой (видно, с пропавшим сыном вела беседу), тем любопытнее и страшнее представлялись ребятам ее мысли и неведомые ее дела. Они не сомневались, что у Евлампии есть какая-то недоступная им жизнь, и в нее, в эту таинственную, неведомую жизнь, хотели они проникнуть.
Перекрестившись, старуха поворачивала лицо к игравшему солнцу, выплывавшему из-за бугра, как-то странно приподнимала вверх подбородок, и им казалось, что она усмехается. Надолго, бывало, застывала она, так и не изменив во все время позы, и лицо ее казалось им в эти моменты то злым, то неожиданно добрым, то беспомощно тоскливым.
За домом ее тянулась вдоль плетня грядка с травами и цветами. Старуха шла туда и, вставши в борозду на колени, медленно передвигалась вдоль трав и цветов, опираясь то одной, то двумя руками на палку. Старуха вела разговор и с травами, будто живых, называла их по именам.
Интересно было подглядывать, как легонько перебирает и гладит она ладонью стебли, как наклоняет к лицу соцветия и вдыхает их запахи, как шевелится ее морщинистый беззубый рот.
Во дворе дома стояла каменная печь, почерневшая от сажи, с полуразваленной трубой. Летними сухими, ветреными днями дым обтекал бабкино лицо, черня и превращая его в неприятную маску, старуха то и дело отворачивалась в сторону, надсадно кашляя и чихая, и тем не менее не уходила от дыму, дожидаясь готовности пищи.
Неспешно переладив утреннюю работу, Евлампия направлялась в лес, и часа на три-четыре ребята теряли, ее из виду. Уже в послеобеденное время они поджидали ее далеко за деревней, спрятавшись где-нибудь обочь дороги.
Двигалась старуха медленно, останавливалась и припадала на посох. Ясно было, что и вязанка сучьев была тяжела ей. Она стягивала дровишки со спины, садилась на траву, иногда ложилась на бок под деревья, подложив в голова заросшую мохом бревнушку. Не закрывая глаз, слушала она кукушкину негромкую песню, и под порывами жаркого затихавшего ветра плакало неподалеку в лесу одно скрипучее дерево. А то, лежа, принималась перебирать травинки протянутой негнущейся рукой, насколько доставала. Увлекшись, старуха садилась или даже сползала с места на коленях за какой-то интересной ей травой. Сорвав, она прятала кустик за пазуху. Когда она так увлекалась, они где-нибудь неподалеку прятали ее палку. Старуха, не заметив этого, озабоченно шарила руками по траве, думалось ей, «по забывчивости оставила ее в другом месте». Тяжело покачиваясь, обезьяньи опираясь на кулаки, поднималась она с земли и, как-то ломко подгибая ноги, шаркала обувкой, ища и не находя пропажу.
И наконец, догадавшись, что обманута в очередной раз, она в растерянности останавливалась и тихо бормотала что-то…
— Колдует ведьма, — перешептывались ребята, — наговаривает.
Озираясь кругом, она отыскивала их глазами, и тогда они принимались орать:
— Холодно! Тепло! Тепло!
Когда Евлампия приближалась к спрятанному посошку, они вопили кто громче:
— Горячо-о! Жа-арко-о! — и, довольные, принимались хохотать.
Старуха бралась за посох и, отдышавшись после кружения, шаркала к вязанке. Они понимали, что Евлампия не могла принести сразу много дров, недаром ходила она за сучьями ежедневно — нужно было запастись на целую зиму. Но им было как-то недосуг думать об этом: им хотелось играть, и они играли.
Однажды, было это ближе к осени, когда старуха, возвращаясь из лесу, отдыхала, ребята растаскали сучья из ее вязки. Ни с чем осталась Евлампия. Пришлось заново идти ей к лесу. Лицо ее Тереша запомнил хорошо. Стало оно серым и тоскливым и от того еще ужаснее. Она не ругала их, и это казалось им странным. «Может быть, ведьмы не горюют», — думалось им.
К вечеру, едва переступая, возвращалась старуха в Гуслино. В тот раз она оставила вязанку на бревнах, что были накатаны лесорубами на окраине близ церковки. Сама же, спасаясь от удушливого вечернего парного солнца, опустилась, по обыкновению, на траву в тени деревьев и уставилась куда-то устало, безучастно, сонно.