Мальчишки, с Терешей во главе, тем временем растащили сучья. Взобравшись на бревна, он схватил одну толстую ветку и размахивал ею, чтобы подразнить старуху, и вдруг сзади услышал крики:
— Беги! Ве-едьма! — громче других орал Петька.
Тереша оглянулся, в запальчивости не перестав паясничать перед дружками: к нему — ему показалось — подкрадывалась старуха, волосы ее спутались, в них вцепились ежи репья. Евлампия смотрела на него своими прозрачными подлобными глазами и, протягивая к нему руки, что-то шептала… Тереше стало жутко от ее взгляда.
Он спрыгнул с бревен и… запутался в проволоке, что бросили у наката хлыстов лесорубы. Он заметался, но проволока туже стянулась на ноге и глубоко врезалась в кожу.
Старуха приближалась. Он сжался и ждал, что вот-вот на его голову обрушится Евлампиев посох. Он готов был закричать…
Она подошла, глянула на его порезанную ногу и тихо охнула, потом как-то медленно склонилась над ним, и волосы ее окутали ему ноги. Он вскрикнул от ужаса, но тут же услышал тихий ее голос:
— Э-э-э, малявушка…
Она смотрела на Терешу очень сочувственно, и впервые он увидел, что лицо ее доброе и красивое. Евлампия легонько погладила его по голове и, опустившись перед ним на колени, стала распутывать проволоку.
— Сынок, — повторила она едва слышно, — не сберегла, не подоспела. Все стареет, — добавила она, продолжая распутывать ногу. Дышала она тяжело, с сипом, из глаз выступили слезы. Лицо ее стало нежным и добрым. — Егорушка ты мой, малявушка, ой-ой, что учудил…
Тереша и позднее видел перед глазами испещренное складками лицо Евлампии. Дряхлая, тщедушная, стояла она перед ним и видела в нем не злого мучителя, но сына своего Егора, потерянного в далекой молодости.
Вечером того дня Тереша долго смотрел на свою мать и никак не мог представить ее любимое лицо таким же засушенным и сморщенным старостью. А она спросила его:
— Отчего ты грустишь, Тереша?
— Так, не знаю… — не признался он и, чтобы не показать ей намокших глаз, вышел в сени и на крыльцо.
С крыльца он посмотрел на Евлампиев дом. Тереше показалось, что кто-то хлопнул дверью, — может быть, старуха, а может, и ветер… За громадным, уходящим в в сумрак домом играло, заходя, большое красное солнце.
«Снова оно играет», — подумалось ему.
ТЕРЕША И КОРЕНИХА
В Гуслине лето коротко. К концу августа налетит ветер с севера, настудит онежские озера и дали, и жди тогда холодов, собирайся в город.
Осенью у старухи Коренихи редко бывали гости.
Привыкшая обхаживать чаевничавших у нее в доме прохожих — летних гостей, утомлявшаяся в те бездонные, какие бывают только на Севере, летние дни, осенью она недомогает, грустное бывает в эту пору ее лицо, мучает бессонница.
— Не спиццы, Тереша-ангел, маюся, — жаловалась Корениха малолетнему своему другу, предлагая сыграть в лото или в карты. А нет и запоет с тоски. И теперь Тереша хорошо помнил складный, без рывков, напевный тот голос Коренихи. Часто в далекие те дни успокаивал или убаюкивал он. Много заговоров, песен и сказок знала Корениха, много былин припоминала из жизни своей нескладной-неладной. А ее заговоры-сказки так остро удивляли воображение. Тихо и мягко слова-стихи льются:
Вечером Гуслино затихает, по-осеннему темно, но не холодно. Комаров у избы нет давно. На краю, у лесника Фрола, в доме огни. Звезды мерцают над бегущими низко облаками. Земля кажется пустынной. Становится особенно одиноко и тоскливо, тянет в избу к камельку. А там, уставивши глаза на огонек керосиновой лампы, скажет, бывало, Корениха:
— Поговорим, Тереша, об жизни с тобой… — И, помолчав, сама затягивала разговор о своем житье-бытье, о счастливой в ранней молодости и безрадостной в старости жизни своей, или об окрестных жителях, иногда об охоте, или о дальних поездках на Север, на Соловки. У Коренихи приятное лицо, хорошая улыбка. Тереша тянется к ней и обнимает за плечи.