Мы прошли в его кабинет, не очень просторную комнату с двумя окнами. Он как-то неуклюже засуетился у глухого дубового шкафа и, обернувшись, подмигнул:
— На посошок?
— Хорошо бы… Я подумал, ты в этакую рань — дома. Был там, зря твоих потревожил… Ты что ж, теперь и по ночам в школе?
— Дело для моих привычное, не огорчайся. Знал, что зайдешь перед отъездом… Кое-что показать хотел, может, и не свидимся боле…
Я подумал, что Екимыч собирается показать мне новую главу из учебника, который он писал столько, сколько я знал его. Но было тут все ж что-то другое. Мелькнула догадка, не в том ли и причина теперешнего изменения его характера? Вот и неожиданная перемена голоса, серьезность и озабоченность, и глаза его как-то устали, показалось, что Екимыч заметно ссутулился и постарел. Что ж такое?
— Пошли наверх, Коля, — позвал он, когда мы выпили на прощанье, сказал, словно бы еще сомневаясь в чем-то.
На втором этаже была библиотека. Увидев ее впервые, было это после войны, я удивился, что в заштатной сельской школе сохранился такой запасник уникальных книг, причем пользовались им и сельские ребятишки, и все окрестные жители. Екимыч оборудовал и просторную читальню. Книги занимали весь второй этаж, теснились до потолка на многоярусных стеллажах. Прохаживаясь вдоль полок, Екимыч похлопывал и поглаживал старинные корешки, поправлял книги. Глаза его потеплели, словно бы улыбались. Я невольно позавидовал его радости.
— Вот такой коленкор… — помню, сказал он и, словно решившись, быстро добавил: — Не я собрал эти книги. Может, одну десятую часть. Остальные — его…
— Ты что говоришь? Ты…
— Да. Я присвоил чужую славу. Знаешь, никак не мог расстаться с тем, что дала мне эта библиотека. Люди иначе на меня смотреть стали с той поры, как она появилась… — Он взволнованно, словно бы извиняясь, посмотрел на меня. — Он не велел говорить о себе. Вот какой коленкор… Тома эти Кукшины, Севастьяновы. Кем и гордиться надо. Не понимаешь? А и толковать нечего, никто бы не понял. Кукша вовсе другой, чем привыкли его знать. Прежнего себя похоронил он в Онеге. Другой нынче живет на белом свете, совсем другой Кукша… — Екимыч приложил руку к груди, вздохнул. — Кстати, не только книги. В войну он исчезал из деревни и долго пропадал где-то. Говорят, видели его с возом на дороге в город. А поздней в сельсовет грамота от высокого начальства пришла, мол, житель ваш передал в Фонд обороны все свои сбережения и помогли бы его разыскать. Кто бы мог подумать… Значит, тогда он и отвозил их. Спросили его, так ли было. Так, веришь ли, сказал, что ошибка и ничего он не передавал. Так и забылось дело. Уж после войны и книги свои перевез в школу. Тогда я вспомнил прошлое. Предложил ему, мол, давай, Севастьян, устрою митинг, а на нем ты торжественно и передашь книги: людям наука, а тебе — слава. И так он на меня в тот раз посмотрел, что я было и язык чуть не проглотил. Только сказал: «Негоже это. Книги прими без митингов. Знаем об этом только мы с тобой». Другой Кукша живет здесь, вовсе другой. — Екимыч замолчал. А я так ничего и не понял из его рассказа. К тому же он, говоря, все суетился вдоль полок, протирал корешки книг, лазал то и дело на стремянку и казался мне слишком возбужденным. По крайней мере, таким я его еще не видел. Нетерпелось остановить его, расспросить обо всем, но мешать его чувствам не хотелось. Я ждал. Ждал откровения, понимая, что скоро услышу его.