Возвращаясь от полуторки к трюму, свободной рукой ощупывает он проколы на солдатской своей гимнастерке, вспоминает недавние жаркие события, после которых прибавлялось новых проколов, а под одеждой — новых ран, звучат в голове взрывы, рикошет пуль, после которых не встречал он многих однополчан… И снова встает в памяти лицо жены — идти становится тяжко, каждый шаг долбит болью в голову, и без того темное от сажи и пота его лицо чернеет.
Очередной мешок тяжестью придавливает плечи, но от того вроде и легче делается душе — без дум, без видений, он остается один на один лишь с тяжестью ноши. «Вжиг… вжиг… вжиг…» — трутся об асфальт кирзачи. Нужно смотреть под ноги… Вот кончается трап, под ногами гранит пирса… вот и борт полуторки… Тяжесть уходит с плеч, и снова наваливается, сдавливая тоскою сердце, тяжесть памяти; весь обратный путь к трюму неотступно следуют за ним его мысли, свербят душу видения войны. «Вжиг… вжиг… вжиг…» — бьются об асфальт сапоги.
Вечером встретит его Зинаида. Улыбнется, погладит Тимофея по голове, скажет что-то доброе, скажет, будто извиняясь перед ним.
А он очень есть хочет. Повалившись на стул, будет Тимофей большими глотками безвкусно пить пиво — не разберет он вкуса, только бровь нет-нет и попятится вверх. Она будет стоять, ждать, пока он сгложет все со стола. Она будет смотреть на него с жалостью и ознобом. «Кто же он-то такой?» — будет и она мучать себя. Но какое дело — кто. Полюбила. Похож он на первого, любимого. Она кормит, освободила его от столовой и сама готовит. Но сама лишь спаслась от одиночества. «Где-то ты витаешь, Тимоша, с мыслями своими?» — думает она растерянно. А он, во всегдашней робе своей, приходит и, глядя на нее запамятовшим взором, не замечает ее слез и тоски. Она все прощает, ждет — оживут глаза. Он потребует чистой простыни — аккуратно она застелет. Он переутомился, он разучился ласкать; пластом падает в жирной робе на постель и, не дожидаясь любви, растягивается и засыпает. Ей придется назавтра стирать. Неслышно будет она горько всхлипывать. Он уйдет на работу, не замечая ее, нешумную, любящую, над стиркой. Женщина… послевоенная, безмужняя. Ждет, все ждет она — пройдет озлоба, заволокется память прошлого…
Как-то, дело было весной, получил Тимофей большую зарплату и пришел домой веселый. Зинаида ожила, воспряла, заплакала с радости, засветилась лицом, веселые веснушки побежали крапушками в глазах ее, и выпрямилась вся, и похорошела. И он-то видит ее иначе — глаза зрячесть обрели, тепло сплывает из-под бровей, по-человечьи смотрит.
Она-то засуетилась! Чистые вещи из шкафа вызволила, ему свежие носки бросила. Наряжается поспешно, все на него глядючи — вдруг потускнеет лицо, сорвется из глаз долгожданная светлая радость. «Ох уж, не дайте бог, не дай-то бог! — твердит про себя. — Тим! — шепчет, задыхаясь, — готова я!»
Лучшее платье надела, прическу справила, на ногах туфли ненадеванные. А сама гордится своей перемене, лицо-то золотится веснушками, ненасчастливится его перемене: «Дождалась!»
Тимофей тоже приоделся. Во двор вышли. Пахнуло на них мягким ветром, и давно неведомая ему женская улыбка и счастье светлого мягкого дня прихлынули к сердцу, хорошо стало дышать. Давно не было так хорошо. Подхватил он мальчишку, что в классиках прыгал, подкинул вверх — тот взвизгнул с жуткого восхищения… Дальше шли, смотрели на умытую грозой булыжную мостовую, на котов, что дрались здесь же, посреди улицы, насторожив спины, поставив хвосты колом. С облинявших морд ссыпались на камни клочья шерсти, стонали они гортанно, по-весеннему, что пароходы с Невы… Смотрел вокруг Тимофей, и было для него все откровением, неожиданностью.
Потом пошли мосты, Стрелка Васильевского, Невский. Он не заметил, как прошли солнечным блестким вихрем набережными и площадью, как много стало народу. Тимофей видел сразу все едино, будто только и появился в большом городе: удивленно замечал перед собою движение яркого, многоцветного пятна жизни. Оно роилось, ничего не боясь, не озираясь в страхе на небо. И день этот, целиком, вместе с городом, он и ощущал, и глубоко вдыхал легкими, и воспринимал как одно неделимое мирное счастье, частью которого понял и себя.
Потом магазины. Удивительные, почти довоенные. В руках у него оказались свертки, коробки, пакеты, и не видел он их еще глазами — только чуял ее взволнованное возбужденное лицо перед собою, наполненные радостью глаза.
Шли дальше. Он все не отпускал из виду ее лица: «Вот она смеется, вот появились такие хорошие ямочки на щеках, волосы подхватил весенним теплом ветер, вот в ее глазах, блестят крапушки солнца… Где ж была-то она?» Обнял он ее и целовал отчаянно посреди улицы. Толпа не ревнует к их радости, только расступается, весело посмеивается… А Зинаида словно обезумела от счастья, зарделась, крапушки в глазах жалко слезами заплыли.