Лишь несколько лет спустя заглянул я туда и, увидев его на обычном месте, обрадовался: он почти не изменился — лишь тужурка и щиток с иголками будто постарели, полиняли от стирки и солнца, да орден как-то поблек. А так все по-прежнему: те же осанка и застылость обожженного взрывом лица. Только тогда я понял, что он, в сущности, и ненамного старше меня…
Старика рядом с ним не было, на скамеечке подле Володи сидела лишь та старушонка-кружевница.
— Надо бы мне сапожную с крюком, — попросил я его.
Брови его поползли вверх, и, когда он вспомнил мой голос, я заметил, как улыбнулись уголки его незрячих глаз. Он протянул мне руку:
— Где пропадал, малый?
Старуха проворчала:
— Какой уж он теперь малый, эка жердина…
— С отцом на Севере был…
— Не привелось мне на Севере побывать… Я было подумал, тебе иголки больше не нужны. — Он все еще не отпускал мою руку. — Значит, за иголками с Севера и ко мне?.. Покупают мало теперь, — вздохнув, он разжал руку. — Но пока берут, поживем… Что-то меня сегодня цветы душат. — Мне показалось, что он оглядел цветочный ряд. — В груди тяжело…
В тот же день жена принесла из галантереи пачку иголок: разной величины, с большими и малыми «ушами». Пачка стоила гривенник. Я вспомнил о своей «коллекции»; не хотелось усталой и сердитой после работы жене рассказывать о ней, откуда и почему. Молча извлек я «коллекцию» из старой пикетажной отцовской сумки и приложил к ней пять новых иголок, сработанных Володей Минером. Пряча их, я подумал, что ведь никто еще не сказал слепому, что нынче его труд не нужен.
Еще через неделю, в воскресенье, я не застал его на прежнем месте. Подозвала меня старуха кружевница.
— Не придет Володя, не ходи и ты, — сказала она сердито. — Не нужон стал и помер. Ступай уж в мага́зин…
АРИЯ
Клетка понравилась сыну. Сооружение было несложным и вместе с тем изяществом линии напоминало готику. Хотелось бы, конечно, расширить северный придел, вместо флюгера сделать какую-нибудь замысловатую башню, да не хватило проволоки и олова. И времени тоже в обрез — подошло воскресенье, надо идти на базар, Материал добывался по случаю в груде мусора, что скопился в послевоенные годы в укромном углу Петропавловки за Трубецким бастионом.
Проволока была медная, толстая, и клетка, отдраенная до блеска, чудилась сыну золотой. Мальчик, давно вернувшийся из школы, все сидел рядом с подоконником, где стояла клетка.
Этот золотой птичий дом, и распахнутое окно, и тепло нагретого солнцем, недавно выкрашенного подоконника, и напряженно повернутая к клетке, озаренная ослепительным светом голова сына, и небо, и голоса воробьев, и тополь во дворе сливались в один голубой и светло-зеленый, звучащий весенний мир.
Смутно, точно сквозь поток воды, помнились ему отдельные черты собственного детства — красные стволы сосен, синий глаз глубокого лесного озера, высокое небо с белыми недвижными облаками и растрескавшиеся бревенчатые высокие стены колоколенки с сучками, заплывшими каплями смолы.
Сын, сидевший теперь у окна, казалось, и направлял течение памяти к тому блаженному ощущению тепла детства, света и удовольствия. И снова ощущения эти являлись вместе со стихами, неведомо откуда взявшимися еще в плену:
Он протянул руку к патефону, опустил иглу на пластинку, стал по обыкновению подпевать Карузо, поющему острым красивым голосом. «Мень ля кальма, мень ля кера-а-а…» — подтягивал он негромко в лад с итальянцем.
Сын обернулся, и лицо его было теперь грустным. Не отвлекая отца от пения, он, крадучись, протиснулся меж диваном и столом к двери. Потом в коридоре послышались возня, робкий топот по скрипучим половицам, звон крюка и хлопок наружной двери.
Соседей в это время еще не было, и в квартире стояла тишина. Думалось ему в эти дни как-то смутно, то и дело виделась во сне умершая в годовщину Победы жена, оставившая ему в наследство годовалого Сашку, светловолосого розового крепыша с дремучими синими глазами.
Лукьян так и не допытывался, от кого принесла Алена это нежданное для него дитя. На сердце было по первости тоскливо, казалось, вот-вот явится на порог непрошеный отец Саши заявлять права на сына, да она как-то неловко оброненным словом и успокоила: «Убитый не воскреснет».