— Как не понять, — сказал Лыков и посмотрел на помощника Валеру, густо покрасневшего.
— Так вот, — продолжил Виктор Степанович. — Курицы эти… Словом, даже не в них дело, купим мы их старушке. Но то, что в деревне считают наших студентов ворами!..
— Уж куда! Она держит еще боровка, — сказал недоуменно Лыков. — Вот Валера носит ей объедки с кухни. Бывал я в ее доме, аккуратная старушка, Елизавета…
— Видите ли… — словно пересиливая себя, говорил декан, — вот Семен Исаевич Тупиченко считает, что если и не ваших это рук дело, то, во всяком случае, кого-то из дежуривших на кухне…
— Разберемся. — Лыков вздохнул, покачал головой, рассеянно посмотрел в сторону Тупиченко.
— И это в конце работы. За нее-то управляющий хвалил. А тут неприятность — сигнал. Так… Ладно, если не возражаешь, Петр Микитыч, съездим к вашим соседям в Мятищи, а к вечеру снова к вам. Тогда и разберемся. Спасибо тебе за харч. — Виктор Степанович пожал Лыкову руку, кивнул Валере и направился к машине.
— Пока! — бодренько бросил толстяк, уважительно тряся руку бородатого повара. Лыков чуть круче сжал его пухлую ладошку. — Ой! — произнес Нил Аркадьевич еще с большим почтением, и бородавка под ухом закланялась. — Кстати, вы, Петр Микитович, случаем, не родственник Виктора Степановича? — спросил он шепотком, многозначительно подмигивая.
— Мы в России все родственники, — Лыков улыбнулся.
— Ага, понимаю… понимаю, — промямлил Нил Аркадьевич. — Странно. Вы что, всегда такой?
— Какой?! — спросил Лыков, но ответа не получил и остался возле сарая. От машины до него донеслись слова декана: «Этот бородач — самоучка, школы не заканчивал. В тридцать лет сдал экзамены за весь курс десятилетки и медаль получил… Родители оба в сорок втором… Обучал его дед по книгам. Книги и тайгу знает, а жизнь?..» Шум мотора заглушил слова Виктора Степановича. «Вот так раз, — подумал Лыков, — до всей моей биографии дознались… А какая моя биография, тайга одна». Лыков проводил взглядом автомашину. «Опять что-то неправильно я сделал». Настроение у него испортилось. Заметив подходившую к столовой Машу, Лыков вспомнил, что ночью, когда засыпал, ее еще не было, и это тоже расстроило его. И все же сейчас обрадовался, улыбнулся ей и рассеянно сказал по-дедовски:
— Много спали, сухо ль встали?
Маша удивленно посмотрела на смутившегося Лыкова.
— Не то я ляпнул? — пробормотал он.
— Во всяком случае, непривычно.
— У меня повадки дурацкие, но не со зла…
— Конечно, что ты говоришь, ты добрый.
— Вчера я заявление написал, сейчас вот замешкался декану передать. Переведусь я, Машуль, на заочное или вовсе уйду. На Джой меня тянет. Раньше б уехал, да вот прислали туда молодого охотоведа с женкой… — Лыков вздохнул. — Пусть и обживаются в моих хоромах. Потом, может, еще вернусь. Так передашь? Сегодня не стоит, потом уж, в городе?
— Куда ж ты сам, Петя, без прописки?
— Место везде найдется, были б руки, поживем — увидим.
— Как хочешь. Я не смогла б…
— Было у нас начальство. Вечером суд обещали учинить. Кто-то кур у Лизаветы спер, — перевел разговор Лыков.
— Что ты говоришь? — Маша испуганно взглянула на Валеру, сидевшего в конце длинного стола. — Вот и вор… — сказала она и покраснела. — Представить страшно, что раздует из этого Тупиченко. «Забыли моральные нормы. Сегодня обкрадываете убогую старушку — завтра…» — Она точно скопировала интонации доцента. — Сам-то он… — Маша, словно спохватившись, замолчала. Потом поманила рукой Валеру: — Ты ж пропал, полетишь с третьего курса! Я-то, дура, ела его «табаков». Что уставился на меня? — закричала она вдруг на Лыкова. — Да! Этот тип четыре раза потчевал меня крадеными курами, ну не идиотка ли я, а? «Достал!..» Вот так достал. Ой, что будет, Петька! Что будет? Ты-то блаженный наш… А нас-то с ним обоих и вытурят. Ну что ты уставился, идиот? — закричала она.
Лыков оторопел, что-то пробормотал и неопределенно махнул рукой. В лицо ударил жар, в ушах зашумело, его словно кто-то подтолкнул, на ногах Лыков, однако, устоял и, прислонившись к стене навеса, словно сквозь туман различал лицо Маши. Та подскочила к нему.
— Что с тобой? Тебе плохо? — услышал он ее голос.
— Оставь… — отодвинув ее в сторону, он сделал шаг, — оставь… — И побрел к избе старухи Елизаветы, думая о предстоящем вечернем позорище, вспоминая по дороге эти три недели печковской жизни, с самого первого вечера, когда поезд прибыл на станцию.
Поезд прибыл к ночи. По перрону трусил мужик в оранжевой телогрейке и громко звал: