— Помогите, пожалуйста, там за порогом мой мешок, не было сил его втащить.
Лыков принес рюкзак, еще помог ей вытянуть спальный мешок и расстелил его подле своего.
— Я здесь сплю, — сказал он зачем-то, оглядывая длинные стеллажи нар вдоль стен.
— Значит, как за каменной спиной… — Она улыбнулась ему.
Лыков кивнул в ответ. Отошел в центр комнаты, огибая массивные опорные столбы. Склонился перед печкой, запалил огонек, подложил дров и прикрыл заслонку. «Сыровато, однако, в здешнем санатории, протапливать надо почаще, не то заболеют…» — подумал он, поглядывая на Машу.
И весь остаток того дня он больше не выходил на улицу, прислушивался к дроби дождя, читал и поглядывал на чудную девочку, думая, как же это он, неотесанный мужик, будет в университете сидеть за одним столом вот с такими жалкими, как эта.
В «санатории» разместился почти весь печковский отряд, жилище было неуютным и тесным для такого количества людей. Из маленьких подвальных окошек-глазок остро пробивался днем резкий наружный свет. Вечерами после работы Лыков в своем углу читал взятые в клубе книги. Вообще же Лыков заметил, что ребята раз делились на группы и пары по интересам и разговорам, по отношению друг к другу и к жизни. Одни вечера проводили в гуляньях, появляясь в «санатории» к ночи, а некоторые пары, вернувшись с улицы, старались незаметно юркнуть на свою лежанку, а там потихоньку выщипывали из одежды солому. «Видать, где-то амбар облюбовали», — думал Лыков, разглядывая их в свете тусклых лампочек, свешивавшихся с балок перекрытия на коротких концах проводов. Лишь к ночи все объединялись в единую шумную озорную массу: пели, рассказывали анекдоты, слушали музыку или танцевали. Поглядывал Лыков на эту картину с удовольствием, как на диковину. Смеялся шуткам, пытался свыкнуться с новыми своими знакомыми, много моложе его. Сам, однако, стеснялся принимать участие в озорстве. Песни казались ему чудны́ми, похожими одна на другую, пели их словно бы на один манер, что блудные волки.
К нему относились, как ему казалось, сносно, даже уважительно, хотя он и чувствовал, что странноваты были для ребят его старомодные слова и даже речь, «семейская из прошлого века», так назвал ее паренек с третьего курса, занимавшийся историей языка; необычны были для ребят и наивная его открытая доброжелательность и обходительность. И все же чудились ему в иных голосах, обращенных к нему, к его рассуждениям, нотки какого-то неприятного ему снисхождения. Особенно когда речь заходила об его отношении к старине, к предкам своим сибирякам, когда он попытался объяснить необходимость почитания старших по возрасту; или когда речь заходила о чем-то заумном, чего ему не удавалось раньше ни слышать от деда, ни читывать в книгах, он почтительно замолкал, старался внимать тому, о чем говорили. Сказанное додумывал не спеша, и выходило, что, в сущности, ничего непонятного и не было в этих разговорах, все было не так и умно, только мысли были выражены витиевато и путано. «Однако дед говорил умней», — Лыков радовался догадке и тихо улыбался. Его молчание расценивалось как непонимание, вызывало насмешки. В первые же дни он даже немного невзлюбил за это чернявого паренька со старообразно ссутулившейся спиной. Тот в разговорах фамильярно похлопывал Лыкова по плечу худой влажной ладошкой. Беседуя, оборачивался к Лыкову и с особым значением подчеркивал: «Это по-онять нада-а!» — и Лыков чувствовал, недоговаривает брюнетик: «Тебе, Лыков, не дано…» мол, дикий ты лесовик и не в свои оглобли впрягся. Лыков вспоминал доброго деда, родной Джой, безлюдное их житье-бытье и вправду начинал думать о себе с недоверием: «Со стороны-то небось видна дикость моя и недоученность, какой дед-то, однако, ученый, сам-от по тем же книжкам учености набирался, своей головой доходил. Куда-а нам с неумытой рожей да в калашный ряд… Возможно ль так понимать вещие законы, как этому утонченному пареньку с потной ручонкой дано. Тебе соболя добывать, по лесам бродить — птиц таежных слушать, с галками разговоры вести, а не с этими в остроумии состязаться».
Дни уходили быстро в бесконечной кухонной страде на сотню ртов. Лишь иногда вечерами позволял он себе ходить на озеро, за деревню, в сторону красных огней рябины. На озере в любую погоду изо дня в день копошились в прибрежной траве на легких долбленках рыбаки: иные сидели-покуривали с удочками, другие били шестами по воде, загоняя рыбу в мережи, однажды видел, как ходили, пихались с бредешком, как, обжегшись холодом, выбегали мужики на берег, грудились у костра, спешно переодеваясь в сухое.