Каким-то шестым чувством я понял, что я уже почти дома, и неожиданно для меня самого слезы навернулись у меня на глаза.
Глава 2. Рейс Москва-Амстердам откладывается.
Москва была покрыта снегом. Самолет покружился над рощицами голых берез, каналом имени Москвы и, подпрыгивая на ухабах, наконец приземлился посреди заледеневшего поля, по которому мела поземка. На непродолжительное время я снова оказался в той точке пространства, в которой прошла почти вся моя сознательная жизнь, где я любил, работал, смеялся и плакал.
Почему-то все официальные лица аэропорта были в омерзительной форме серо-зеленых цветов. Сразу же у выхода из самолета стоял солдатик с каким-то приспособлением и, щелкая кнопкой, остервенело считал пассажиров, сошедших с зарубежного лайнера. Бесформенные женщины в серых мышиных таможенных костюмах, чекистского вида солдаты в зеленых мундирах на паспортном контроле, пристально смотревшие в глаза приезжим, словно пытаясь выявить классовых врагов и шпионов, милиционеры в своих серых пиджаках, все это создавало впечатление того, что я попал в огромную военизированную зону. Таможня не работала, и в единственное окошечко выстроилась огромная очередь ничего не понимающих иностранцев и привычно ожидающих своей очереди недaвних советских граждан. Над последними контрольно-пропускные органы почему-то издевались особенно злобно и изощренно, перетряхивая все чемоданы, как-будто мстили им, прибывшим из-за кордона, за свою неприглядную жизнь.
За линией, разделяющей Россию и нейтральную зону, стояли постаревшие мать и отец и вглядывались в толпу, надеясь увидеть меня. Я помахал им рукой, и мама, увидев меня, сложила руки на груди, словно благодаря Бога за то, что я прилетел и нам довелось-таки еще раз свидеться. За родителями стояла шеренга бандитского вида типов, предлагающих свои услуги по подвозу богатых иностранцев в примечательные места города Москвы. Услуги эти зачастую совмещались с элементарным грабежом доверчивых и мягкотелых жителей мира западной демократии.
В подъезде дома, в котором я провел свое детство, стоял запах запустения и разрухи. На лестницах было темно, так как еще работающие лампочки сразу же выкручивали, а новых достать было невозможно. Какие-то убогие старухи в платках бродили по темным лестницам. У входа стоял самосвал, с которого два мужика в ватниках, ушанках и кирзовых сапогах разгружали рваные бумажные мешки с синей размытой надписью «Санотходы». В одном из мужиков я узнал бывшего маленького мальчика, которого я когда-то видел каждый день катающимся на велосипеде. От мешков, которыми был уже под завязку забит один из лифтов, пахло гнилью.
— Что же это вы таскаете, Ванечка? — спросила мама.
— Да вермишель на фабрике сгнила, нам с батей ее и отдали. Будем кур разводить, — с готовностью ответил он.
Москва, хотя и изменилась, но не так сильно, как я ожидал. Все было почти что по-прежнему, даже люди такие же, только появились нищие старухи и дорогие импортные машины. Последующие несколько дней прошли в веренице встреч, каких-то знакомых и впервые встреченных людей, с надеждой глядящих на меня, спрашивающих: «А где все-таки лучше жить — в Израиле или в Америке?» и ожидающих, что я открою им истину в последней инстанции. Я авторитетно объяснял им особенности жизни за рубежом, описывал красоты и размах Америки, в которой русские инженеры процветают и каждая просверленная дырка приносит фирме миллионы.
Время от времени я аккуратно прислушивался к холодку, то возникавшему и медленно тлеющему у меня внутри, то затухающему и на время совершенно не дающему себя знать. Время пролетело незаметно, голова у меня кружилась, и уже пора было улетать…
Я проходил таможню в том же месте, из которого мы улетали глубокой ночью несколько лет назад. И так же с отчаянием в глазах стояли старики и махали мне руками, и из глаз их текли слезы. Сейчас через этот узкий проходик между стойками проходили подтянутые иностранцы, насмотревшиеся уже вдоволь на заснеженное золотое кольцо России, Красную площадь и Сергиеву лавру. Они везли домой лаковые матрешки, игрушечные самовары и хохломские ложки. Отполированные поручни тускло светились мертвым металлическим светом.
Тогда мы разбудили в час ночи нашего малыша, которому было всего два с небольшим года. «Вставай, зайчик, в Израиль полетим,» — сказали мы ему. — «Там в аэропорту всем детишкам дают конфетки». Он с готовностью вскочил и как взрослый оделся, только глазки были заспанные. Мы в последний раз вошли в лифт нашего нового кооперативного дома, квартиру в котором мы с такими мучениями ждали долгих пять лет, а прожить в котором успели всего два года.
— Малыш, мы сюда больше не приедем, — сказали мы.
— Приедем, — ответил он уверенно, — конфетки съедим и приедем!
В аэропорту царил жуткий бардак, огромная толпа, нагруженная тюками, баулами, в большинстве своем состоявшая из беженцев из начинавших полыхать республик Средней Азии, штурмовала тот же полированный барьер таможни. Нас чуть не смели с ног, каким-то чудом удалось протащить положенные нам четыре чемодана и поставить их на барьер, предназначенный для погрузки в самолет. Ребенку было жарко, ночь была в разгаре. «Ну, где же конфетки?» — хныкал он.
Неожиданно ко мне подошел нагловатый парень с припухшей физиономией, едва пробивавшимися редкими русыми усиками и веснушками на лице.
— Слушай сюда, чемоданчик у тебя негабаритный, грузить нельзя.
— Ты чего, спятил, — удивился я — все по-закону, ты посмотри, какие тюки люди везут, и ничего, а у нас обычный чемодан, маленький, я только на прошлой неделе в универмаге купил.
— Ну, как хочешь, пропадет. Неси назад, сдавай провожающим.
— Сколько? — спросил я, наконец поняв, чего он хочет.
— Триста рубчиков давай и погрузим все в лучшем виде! — бодро ответил парень.
Я только что сдал все остатки советских рублей с нагловатым прищурившимся профилем Ленина, будто планирующего очередные пакости для своих партийных оппонентов. Ситуация была идиотская, но делать было нечего. Я подбежал к барьеру и зашипел: «Триста рублей дайте, быстро!» Родственники заметались, но не подвели. Незаметно зажав деньги в кулаке, я уже направился к покрытому веснушками зевающему парню, но передо мной невесть откуда возник усатый гражданин в сером костюме. «Пройдемте, товарищ, со мной», — сказал он. Делать было нечего. Я был заведен в небольшую комнату и раздет догола. Кроме трехсот рублей ничего компрометирующего у меня обнаружено не было и под общее разочарование присутствующих меня отпустили, деньги, правда, конфисковав.
Судьба чемоданов продолжала меня мучать и, выйдя из роковой комнаты, я подошел к грузчику. Тот спрятал голову в плечи и глухо сказал: «Отойди от меня, паря, я все видел. Да погрузил я твои чемоданы, мне светиться ни к чему, отойди быстрее!».
— Папа, ну где же ты был, когда же дадут конфетки, — хныкал сын. — Я хочу спать!
В пустынных коридорах ночного Шереметьева постепенно накапливалась толпа отъезжающих. Очередей было две. Одна из них улетала в Америку на огромном, специально зафрахтованном с этой целью Боинге, который уже призывно светился огнями на взлетном поле. Вторая ждала самолет Аэрофлота, который должен был отвезти нас в Будапешт, где нам предстояла еще одна пересадка на рейс израильской компании «Эл-Аль».
Внешне две толпы ничем не отличались. Правда, очередь отъезжающих в Америку чувствовала некоторое внутреннее превосходство перед будущими жителями Ближнего Востока. У тех даже не было паспортов, заранее отобранных заботливыми сотрудниками УВИРа. Сбившиеся в кучу, они с некоторой завистью и любопытством поглядывали на внешне неотличимых от них будущих жителей Америки, ожидающих щедрой поддержки правительства и самого президента Соединенных Штатов. Те, в свою очередь, немного свысока поглядывали на неуверенных будущих подданных молодой ближневосточной демократии.
Все отбывающие на Ближний Восток еще не знали того, что произойдет в недалеком будущем. Многие из садившихся на тот самолет штурмом взяли бы барьеры таможни и приползли на коленях в УВИР, моля вернуть им советское гражданство, если бы узнали, что в недалеком будущем усатый иракский диктатор будет, усмехаясь, посылать устаревшие советские ракеты с кулачковым механизмом наведения на города Израиля и все они будут сидеть в противогазах, прислушиваясь к сиренам и взрывам и проклинать тот момент, когда они решили уехать из заснеженной России.