Будь уверен, дорогой Реджинальд, что я по-прежнему буду любить тебя и школу. Но никогда не вернусь обратно.
Твоя сестра".
Я вернул записку Харлану:
— У вас с сестрой были хорошие отношения?
— Всегда считал, что хорошие. У нас были с ней некоторые разногласия в отношении того, продолжать ли работу, начатую нашим отцом, и в отношении школы. Но мы глубоко уважали друг друга. Вы можете судить об этом по ее записке.
— Да. — Но по записке я мог судить и о многом другом. — А что это за страдания, о которых она пишет?
— Понятия не имею. — Он сильно дернул свой красный галстук. — Мы прекрасно жили с ней вместе. Мод и я, мы служили делу воспитания девочек, это была безбедная и счастливая жизнь. Так отвернуться от меня, предать ни с того, ни с сего. После восемнадцати лет преданного служения школе она вдруг о ней забыла. Школа для нее ничего не значит. Память отца тоже ничего не значит. Этот грубиян околдовал ее, вот что! Вся система жизненных ценностей пересмотрена.
— Может быть, она просто влюбилась. Чем старше женщина, к которой приходит любовь, тем сильнее она любит. Черт возьми, может быть, он хороший парень, достоин ее любви.
Харлан хмыкнул:
— Он просто подлый соблазнитель. Уж я-то сразу таких вижу. Он бабник и пьяница, а возможно, и еще хуже.
Я посмотрел на свой бар. Он был закрыт и выглядел вполне невинно.
— По-моему, вы несколько предубеждены против него.
— Я знаю, что говорю. Этот человек — головорез. Мод очень тонкая женщина, она должна жить в соответствующих условиях. Он развратит ее ум и тело, истратит все ее деньги. Повторяется история нашей матери, только в худшем варианте, в значительно худшем варианте. Мод гораздо более ранима, чем наша мать.
— А что произошло с вашей матерью?
— Она развелась с отцом и убежала с учителем рисования, который преподавал в нашей школе. Они жили очень весело, в кавычках, конечно, пока он не умер от пьянства. — Тот факт, что он умер, казалось, доставлял Харлану некоторое удовлетворение. — Сейчас наша мать живет в Лос-Анджелесе. Я не виделся с ней больше тридцати лет. Но Мод побывала у нее во время пасхальных каникул. Хотя я решительно был против этого.
— Мод поехала со своим мужем в Лос-Анджелес?
— Да, вчера она прислала мне оттуда телеграмму. Я сел на первый же самолет и прилетел.
— Покажите телеграмму.
— У меня ее нет. Мне прочли текст по телефону. — И он добавил с раздражением: — Она могла бы выбрать менее открытое для всех и каждого средство связи, чтобы сообщить мне о своих позорных делах.
— А что было в телеграмме?
— Она сообщала, что счастлива. Чтобы сделать мне больно, конечно. — Лицо его потемнело, но по глазам было видно, что внутри у него все полыхает красным пламенем. — Она предупреждала меня, чтобы я не пытался преследовать ее, и извинялась за то, что взяла деньги.
— Какие деньги?
— В прошлую пятницу перед отъездом она выписала чек на сумму, практически равную той сумме денег, что лежала в банке на нашем совместном счету. Чек на тысячу долларов.
— Но деньги принадлежат ей?
— По закону — да. Но в моральном смысле — нет. Мы всегда считали, что деньгами должен распоряжаться я. — В голосе его появились подвывающие нотки. — Этот человек явно охотится за ее деньгами. И самое печальное, что ничего нельзя сделать, чтобы заставить Мод не трогать наш капитал. Она даже может продать школу.
— Школа принадлежит ей?
— Боюсь, что да. По закону. Отец передал школу в наследство ей. Я не сразу стал хорошим администратором. Мои способности развивались постепенно... Бедный отец не дожил, чтобы увидеть, как я наконец стал зрелым человеком. — Он кашлянул и чуть не подавился. — Одни только здания стоят двести тысяч долларов. А наш престиж просто бесценен.
Он замолчал и прислушался, будто мог слышать, как его деньги спускались в трубу, позванивая и урча.
Я надел пиджак.
— Вы хотите, чтобы я их нашел? Чтобы удостовериться, что они законно женаты и что он не мошенник?
— Я хочу видеть свою сестру. Если бы я только смог поговорить с ней... Что-то можно было бы спасти. Она потеряла голову, это факт. Я не могу допустить, чтобы она сломала свою жизнь, да и мою тоже, как мать сломала жизнь нашего отца и свою собственную.
— А где в Лос-Анджелесе живет ваша мать?
— У нее дом в местечке под названием Вествуд, кажется. Я там никогда не был.
— Считаю, что нам следует ее навестить. Вы с ней не связывались?
— Конечно, нет. И не собираюсь этого делать сейчас.
— По-моему, вы должны с ней повидаться. Если Мод встречалась с ней на Пасху, ваша мать может знать этого мужчину. Мне не кажется, судя по всему, что ваша сестра внезапно убежала с незнакомым человеком.
— Возможно, вы и правы, — произнес он медленно. — Мне почему-то не пришло в голову, что она могла с ним познакомиться именно там. А потом он приехал за ней в Чикаго. Это вполне логично.
Мы немного поговорили о плате за мои услуги. Харлан выписал чек на пятьдесят долларов, и мы спустились к моей машине.
Вествуд по масштабам Лос-Анджелеса, находился неподалеку. Мы присоединились к раннему вечернему движению машин, направлявшихся за город и к морю. Прикрывая свои глаза рукой от косых, почти горизонтальных лучей вечернего солнца, Харлан рассказал мне немного о своей матери. Достаточно для того, чтобы знать, с кем мне придется иметь дело.
Она жила в деревянном коттедже на холме, с которого открывался вид на студенческий городок. Маленький садик перед домом буквально задыхался от разнообразного вида кактусов, иные из которых достигали высоты дома. Краска на доме облезла, и он довольно непрочно стоял на склоне холма, как, впрочем, и его хозяйка.
Она открыла дверь, щурясь на солнце. Лицо ее было опухшим и помятым годами и неприятностями. Черные с сединой волосы висели прямыми прядями на лбу. Крупные потемневшие металлические кольца воткнуты в уши. Несколько золотых цепочек висели на ее увядшей шее, позванивая при каждом движении. На ней были сандалии и халат из коричневого материала, напоминавшего мешковину, подвязанный на талии веревкой. Глаза были пыльно-черного цвета и смотрели куда-то вдаль. Она не узнала Харлана. Он сказал каким-то новым голосом, низким и переходящим на шепот: