Потрескавшиеся губы женщины сказали молча: воистину. И губы рыбака в сазаньей чешуе. И губы древней старухи. И сочные губы мясника. Выдохнули и потянулись целоваться: потрескавшимися губами женщина целовала рыбака, трижды. Губы древней старухи целовали губы мясника, трижды. Мужик с курицей неуклюже целовал торговку, ту, что только что обругал. Со слезами целовались. Молча. Истово. Трижды.
14
На тележке пьяного, покрытого рогожей, молодуха через базар везла.
— Христос воскресе! — говорила всем тетка Харыта, целовала.
— И меня, матушка, поцелуй! — услышала.
Оглянулась: пьяненький мужичонка мокрыми губами к ней из-под рогожи тянется, бороденкой тощей тычется, целоваться лезет. Сам нерусский: глаза-щелочки, нос приплюснутый. Тетка Харыта рукавом от сивушного запаха да от пьяных губ закрылась, потом спросила, не вытерпела:
— Да нашей ли ты веры?
— По крови я калмык, а по вере — православный, — кротко отвечал мужичонка, лежа в тележке. — Христа с детства возлюбил всем сердцем. Окрестился. После Духовной академии в местном храме служил священником…
— Священником?! — удивилась тетка Харыта.
— Благочинный он у нас, — подтвердила молодуха. — Отец Василий.
— Стало быть, батюшка? — переспросила тетка Харыта и подбоченилась. — Как же тебе, батюшка, не стыдно! Тебе в храме сегодня службу служить, людей со Светлым Воскресением поздравлять, а ты с утра глаза залил! — заругалась.
— Не батюшка я теперь, — заплакал отец Василий. — Храм закрыли, кресты поломали, колоколу язык вырвали…
— А уж какой колокол был! — быстро-быстро заговорила молодуха. — Всем колоколам колокол! Пятьсот пятьдесят пудов весил! На пароходе везли по трем рекам: сперва по Волге-матушке, потом по Ахтубе, потом по Подстёпке. Я девчонкой была, помню, на пристани всем народом встречали его, будто царя. Он и правда как царь был. Царь-колокол! Силен был! Зазвонит — человека вот тут, на базаре, не услыхать. На двадцать пять километров звон его слышали: и в праздники, и в пургу, и в буран звонил… А теперь вот молчит без языка… Вырвали!
— Что колокол! У вас людям вон языки будто повырывали — молчат! — с горечью сказала тетка Харыта.
— Это сейчас молчат, — не успокаивалась молодуха. — Расскажи, отец Василий, как они раньше в церкви пели! — и к тетке Харыте повернулась, сама быстро-быстро рассказала: — На клиросе в четыре голоса пели, с регентом во главе, сорок человек! Дисканты, альты, тенора и басы — как в театре, — то ж какая красота была!
— Красота! — подтвердил отец Василий.
— Красота! — как эхо повторила молодуха. — А праздники как праздновали! — не могла угомониться. — На Крещение после службы к реке Подстёпке шли. Впереди батюшка наш, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним — весь народ. Там посреди Подстёпки стоял крест, изо льда вырубленный, голубой. Сиял весь на солнце. У креста вырубали прорубь, и в той проруби народ купался. В мороз голые купались — и ничего. И больные купались, чтобы выздороветь. И выздоравливали… Вера потому что была!
— А сейчас где ж ваша вера? — спросила тетка Харыта сурово. — Кончилась?
— Нет, не кончилась, — прошептал батюшка.
— А не кончилась, так служи.
— Как служить, когда храма нет? — спросил.
— Как храма не стало, он и запил горькую. Раньше гребовал, — сказала молодуха.
— Где двое или трое соберутся во имя Мое, — там Я посреди них, — сказала тетка Харыта, пытливо на отца Василия глядела. — Где двое или трое соберутся во имя Его, там и церковь Его. Понял ли ты, батюшка?
— Понял, матушка, — отозвался.
— И не пей больше, батюшка, — строго, как мать, выговаривала тетка Харыта ему. — Ты здесь службу несешь, тебя здесь сам Господь поставил, — и зашептала в его ухо что-то.
Загорелся огонь в узких глазах отца Василия. Дослушал, из тележки встал:
— Спасибо, матушка…
— Так-то, батюшка, — ответила.
Стояла на костыльках в пыли.
— Теперь похристосываемся, — сказала.
Встал отец Василий на колени в пыль, чтобы вровень с теткой Харытой быть.
— Христос воскресе! — громко сказал, будто в церкви, чтоб весь народ услышал.
— Воистину воскресе! — улыбаясь, сказала тетка Харыта.
Глаза в глаза друг другу посмотрели. Расцеловались. Трижды.
— И со мной похристосывайся, тетечка! — попросила молодуха.
Тетка Харыта ее попытала:
— Как зовут тебя? И кто ты отцу Василию?
— Боканёвы мы, из подкулачников, — назвалась молодуха. — А отцу Василию я — дочь духовная… Марьей зовут.
Поцеловались.
15
Чистым сильным голосом запела Ганна:
Посыпались в сумки детей хлеб да картошка. На шею Чарли надела баба свою гирлянду из лука. Сестрам вручила огромную тыкву: они втроем ее держали, обняв как живую, щечками к ней прижавшись.
Тетка Харыта стояла с иконкой в руках. Около нее выстроилась очередь из баб. Подходили к иконе, падали на колени, целовали. Перекрестясь, отходили. Давали тетке Харыте крашеные яйца. Та укладывала их в мешочек: осторожно складывала, чтоб не побились.
пела Ганна, глядя с улыбкою на небеса, словно бы увидев там кого-то.
Люди стояли, слушали, на небеса украдкой посматривали: что там Ганна увидала?
— Глянь-ка! — сказал кто-то тихо. — Солнце играет…
Задрали головы.
Небо было синим-синим, будто его специально покрасили к празднику. И в нем, словно в чаше, крашеным яйцом солнце каталось туда-сюда: играло будто.
— Разойдись! Разойдись! — вдруг услышали чей-то грозный голос.