Хотя оглохни она, и это значения сейчас не имело бы. Ничего не имело. Ей нужно было просто оказаться дальше от него, чтоб потом…
Дыхание резко сперло, девушка ухватилась за деревянное ограждение.
— Не могу… — выдохнув слова, она опустилась на застеленный сеном пол, вновь обхватывая себя руками. — Не могу…
Стало понятно, почему так тяжело — от бессилия. В ней просто не осталось больше сил на сопротивление чувствам, но и принять их сил тоже не было.
Чего он ждал от нее? Что рано или поздно плюнет на собственную гордость, смирится, примет его, так резко ворвавшегося в жизнь? Он почти добился того, чего хотел. Альма давно уже не вспоминала о гордости, не пыталась бороться в полную силу, практически смирилась, но… Что ждет ее дальше? Ждет смирившуюся, любящую беззаветно и неизлечимо? Ждущую каждого приезда как манны небесной, молящуюся на мужчину, которого приходится делить с другой?
Такой, ей когда-то придется лишь выбрать, от чего умирать — от тоски, когда он перестанет приезжать или от ревности, когда станет задерживаться. Или желать смерти для него — все потому же. Цепляясь за разум, как за последнюю надежду, девушка чувствовала, что вполне может его лишиться. Это страшно… И жутко утомительно.
— Не могу… — качнувшись вперед, Альма закрыла лицо руками, чувствуя, как по телу проходит дрожь, а из горла почему-то вырываются всхлипы. Она ведь никогда не рыдала. Думала, что не умеет рыдать. А теперь… — Не могу… — с каждым разом повторять слова было все сложней, больней. — Ненавижу…
Его. За то, что когда-то нашел, привез к себе. За то, что был таким… Таким, в которого она влюбилась. За то, что сам не любил. Ни минуты, ни секунды. Что тогда не соврал. Что не дал хоть капельку надежды. Ведь ей хватило бы. Тогда хватило бы. Она бы холила ту его ложь, жила бы ей. Не ненавидела его за то, что воспользовался. За это нет. А вот за то, что отпустил — ненавидела. Но еще больше ненавидела за то, что потом нашел. За то, что вернул. За то, что тогда говорил, как целовал… Ненавидела. Ненавидела за то, что было потом. За то утро, когда примчал… Ненавидела. Ненавидела за сегодня. За то, каким был нежным, ласковым, как поднимал на руках до самых небес. А больше всего за тот чертов флакончик, который вновь достал из тумбы.
Очередной всхлип вырвался из груди. Он был особенно отчаянным.
А как она ненавидела сейчас себя! За слезы, за свою наивность, за детские мечты о нем, за юношеские мечты о нем, за взрослые мечты о нем. За мечты о нем постоянно. Ведь она не забывала. Как бы ни пыталась себя убедить в обратной, никогда не забывала. Наивная дура… Думала, что он променяет тебя на ту, которую ждал десятками лет? Думала, что он теперь будет только твой? Ни черта! Он всегда будет ее, а ты — всего лишь игрушка. На время. Потому, что сама навязалась. Сама предложила, а он только теперь решил, что не против. Решил и взял. А ты даже не сопротивлялась. Забыла обо всем. И ловила… Ловила его унижения, сдобренные лаской.
— Ненавижу…
Себя она ненавидела куда больше. Ненавидела за то, что так и не смогла возненавидеть его.
Рыдания рвались из груди, не давая дышать, слезы застилали глаза, и хотелось только умереть. Умереть, чтоб не было больше так больно. Чтоб не чувствовать себя таким ничтожеством. Умереть прямо сейчас.
Альма знала, что он придет. Знала, что станет свидетелем того, как она разрывается на части от жалости к себе, но даже это не смогло остановить потоки слез.
Ринар вошел беззвучно, опустился на колени за спиной, сначала просто коснулся рукой тонкого плеча, а потом, не почувствовав сопротивления, обнял, прижимая к себе. Ощутил, как рвано она дышит, как всхлипы душат, коснулся пальцами щеки, собирая влагу.
— Альма, — а что сказать, не знал.
— Нет, — она попыталась вывернуться, он удержал. Вдруг снова захотела сбежать.
— Тише, — прижав к себе девушку сильней, Ринар опустился на колени. — Тише…
— Пусти…
— Нет, — он коснулся губами волос на затылке, еще раз и еще, попытался повернуть ее лицо к себе, она не дала.