— Если бы я мог от тебя отказаться, Альма, я бы попытался. Клянусь. Я ведь пробовал сделать это на протяжении восьми лет. Пытался не лезть в твою жизнь, пытался делать вид, что это не мое дело, меня не касается. А потом подвернулся малейший повод, и я уже у тебя под дверью, жду, когда смогу увидеть. Кто-то пустил слух, что ты — кальми… Люди и так на взводе, настроения в городах разные, а слух о том, что при дворе живет кальми… Тебя нужно было спрятать. Синегар не стал бы рисковать собой ради твоей защиты. Никто не стал бы. А здесь тебе безопасно. Я не мог забрать тебя домой, там…
— Там ваша жена.
— Там опасно.
— Мне везде будет опасно.
— Рядом со мной — нет.
— То есть вы просто… Это просто защита? Кого вы защищаете, милорд? Свою воспитанницу? Свою кальми? Свою жену? Не понимаю… Зачем… Зачем был ритуал?
— Это был самый просто способ забрать тебя из дворца. Как бы там ни было, Синегар не дурак, он не расстался бы с тобой, даже пожелай ты уехать по собственной воле. Неужели думаешь, что они бы тебя отпустили? Нет, гелин. Пока ты им нужна, ты оставалась бы во дворце, а нужна ты им была бы до конца. До своего конца. И это не просто защита. Я люблю тебя.
— Опять, — Альма попыталась выдернуть руки из сильного хвата, чтоб хотя бы уши закрыть.
— Восемь лет и даже дольше, наверное. Я просто был дико упрям, не хотел…
— Молчи, — понимая, что закрыть уши ей не дадут, Альма вскинула на мужчину взгляд, прося одуматься. — Если ты не уверен в том, что сейчас скажешь, лучше молчи, пожалуйста.
— Ко мне на порог пришла совсем еще девочка. Девочка-душа со страхом в глазах. Такая строгая, спокойная, настороженная. Она менялась на моих глазах, училась верить, что теперь можно жить иначе, что ее не выгонят на улицу, не вернут в сырую обитель. Она расцветала, зрела, раскрывалась. И я имел возможность за этим наблюдать. А потом она влюбилась…
— Ринар, пожалуйста.
— Влюбилась в меня. В прожившего два столетия на этой земле, утратившего вкус к жизни, забывшего как это — быть молодым, с горящим сердцем, взглядом, живым… До сих пор не могу понять, как это случилось. Почему я? Почему не тот парень, который готов был достать тебе звезду с неба? Почему не любой другой? Каждый был бы готов ради тебя на все, Душа, а ты выбрала меня. Я был настолько слеп, что не замечал. А потом настолько глуп, что отталкивал. Думал, это просто страсть, думал, все дело в твоей молодости, которая притягивала, манила. Даже меня манила. Заставлял себя не думать о тебе, сидел днями в склепе, вновь и вновь оживляя минуты той своей, прошлой любви. Со сроком давности в пятьдесят лет.
— Вы выбрали ее.
— Я выбрал память о ней. Память о том, чего больше не было…
Это слышать сейчас было горько. Даже если все правда, даже если так, ведь от этого не легче!
— Но ты права, это была моя ошибка. Самая большая в жизни непростительная ошибка. Я заставил тебя пожертвовать частичкой себя ради моих ложных чувств и воспоминаний. И обязан был за это должным образом расплатиться. Обязан был смотреть на то, как ты с каждым днем становишься все более красивой, любимой, счастливой, не со мной.
— Вы должны были любить свою жену! Я ради этого отдала часть своей души! Чтоб вы хоть так… — голос сорвался. Продолжила Альма уже шепотом, — чтоб вы хоть так пусть немножко, но любили меня.
Из глаз снова покатились слезы, а Ринар застыл, теряя дар речи.
Ведь это не новость. Совсем не новость. Для него не новость, но…
— Я думала, что теперь в глазах, в мимике, в жестах вашей любимой всегда будет немножечко от меня. Надеялась, что вы не сможете забыть, осколок чьей души вернул ее к жизни. А раз любите свою Наэллу, будет любить все в ней. Даже ту часть, которую дама вашего сердца получила в подарок от меня… Я часто раньше пыталась закрыть глаза, а потом представить, что меня до сих пор что-то связывает с отданным осколком, представить, как она чувствует ваши поцелуи, слышит ваш низкий голос, признания в любви. И все это адресовано не другой, а мне…
— Прости меня за все, — руки Ринара соскользнули с девичьих колен, взгляд стал больным. Совсем. Намного хуже, чем был у нее. — Прости хотя бы ты, потому что я не прощу.
И вновь в комнате стало тихо. Слишком. Невыносимо. Звеняще. Слишком много признаний. Слишком много боли. Слишком ясно понимание того, как плохо они умеют делать друг другу. А еще слишком близки к тому, чтобы принять обратную сторону этой медали — и исцелиться они тоже могут только вместе.
Видимо, именно поэтому он заговорил. Тихо, спокойно. Так, как на старости лет люди открывают тайны своей долгой жизни.