— Мы поженились сразу после того, как закончилась война. Это был договорной брак. Впервые невесту я увидел на помолвке. Среди лордов договорные браки — норма, если мы будем тратить время на поиски любви, нас останется совсем мало. Но нам с Наэллой повезло. Ее родителей на тот момент уже почили, мои тоже. Она была единственной наследницей, а потому если бы я не пришелся ей по вкусу — могла взбрыкнуть, никто не стал бы насильно выдавать ее за меня. Но она не взбрыкнула. Ей понравился я, а мне — она. Мы поженились. Были молоды и искренне верили в то, что любим друг друга. Наверное, так и было — любили. Не кривись. Сначала дослушай. Ты ведь знаешь, что лордам достаточно сложно завести ребенка?
Альма кивнула. Знала. Не зря ведь королева так долго ходила бездетной. Иногда на зачатие уходили десятилетия, зато потом долгожданного ребенка оберегали лучше, чем зеницу ока.
— Слишком сильная кровь, ее тяжело мешать. Такого ребенка сложно зачать, сложно выносить, родить тоже сложно. Чаще всего родить больше одного не решаются, а если решаются — уже не получается. С людьми намного проще. Ваши гены более слабые, организм матери подстраивается под особенности плода достаточно органично, а вот у женщин наших родов организм не может подстроиться под кровь отца ребенка, потому беременность часто превращается в муку для всех: для матери, отца, самого ребенка…
С лицом Ринара происходило что-то непонятное, Альма застыла, следя за тем, как с каждым словом оно все темнеет, он будто старел на глазах, вновь становился далеким, холодным, безразличным.
— Наэлла очень хотела ребенка. Я — нет. Я считал, что у нас будет еще достаточно времени на это. Мы были тогда совсем молодыми, а впереди вся жизнь, мне казалось, что некуда спешить, а она почему-то считала, что если я не хочу, чтоб она родила мне ребенка, значит, ее не люблю. Ни на что не похоже?
Альма бросила взгляд на пламя камина.
— Но дело ведь было не только в том, что я не хотел спешить… Я видел, что происходит с нашими женщинами во время таких беременностей. Моя мать… Они с отцом решились когда-то рискнуть, попытались родить второго ребенка. Он не выжил, маму еле удалось спасти. Это сломало ее, сломало отца, сломало весь их мир. Я не хотел, чтоб наш с Наэллой мир ломался. Может, чувствовал, может, просто был слишком впечатлен опытом родителей, но очень боялся, что когда-то Наэлла скажет, что у нас будет ребенок. А она сказала. Я помню, как вошла в столовую умопомрачительно счастливая, сияла весь завтрак, не промолвив и слова, а потом выпалила на одном дыхании, что у нас получилось. Получилось как-то слишком быстро, я надеялся хотя бы на несколько десятков лет, а ребенок должен был появиться уже через пять лет после свадьбы. Сначала я запаниковал. Не так, как паникуют человеческие папаши, которым сообщают радостную новость. Нет, моя паника была другой — я жутко боялся потерять то счастье, которое тогда жило в моем доме. После ужасов войны я обрел то, чего, казалось, никогда не будет в моей жизни: любил и был любим, начал забывать запах крови и образы смерти, виденные не раз. Я откровенно боялся перемен, а ребенок — это перемены.
— Это счастье, Ринар… — Альма перебила шепотом, просто сдержаться не смогла.
— Счастье… — он попробовал слово на вкус, и, кажется, для него оно оказалось горьким. — Возможно, это было бы счастье, Душа, но не сложилось. Беременность действительно была сложной, пусть Наэлла и делала вид, что безмерно счастлива, я помню, как ей иногда было плохо, как серело лицо, как она отказывалась от любой еды, как осунулась… Иногда становилось легче, в такие периоды она цвела. Знаешь, однажды, когда у нее был уже приличный срок, даже отправилась на Праздник в лес, я искал всю ночь, Душа. Во мне тогда играл уже не азарт — страх, но найти так и не смог, видимо судьба… Близились роды, Наэлле делалось хуже. Даже ей становилось страшно, а я только и мог, что таскать в дом всевозможных врачей, которые ни черта не смыслили. А когда пришло время рожать… Она не смогла. У нее просто остановилось сердце, и у нашего ребенка тоже. В один день я потерял все, что имел.
Ринар давно смотрел сквозь предметы. Видимо, снова переживал то, о чем теперь рассказывал.
— Мне кажется, я тогда сошел с ума. Позволил похоронить ребенка, а вот ее — нет. Я правда обезумел. Никого не слушал, заперся с ней в подвале, исцелил внешние раны, пусть сердце ее уже не билось, но я хотел, чтоб она хотя бы выглядела как живая. Я не выходил оттуда днями, бился о стены, проклинал себя, пытался воскресить: словами, чарами, молитвами и проклятьями. Просто сошел с ума. Ненавидел себя за то, что позволил ей забеременеть, за то, что не спас, за то, что не нашел в том чертовом лесу, что не любил живой так, как полюбил мертвой… Аргамон тогда долго пытался встряхнуть меня, выбить из головы дурь, но так и не получилось. Единственное, что помогло вернуться к жизни — это ниточка. Тоненькая ниточка надежды, которую Аргамон вложил мне в ладонь. Он рассказал о кальми. Сказал, что так мы сможем вернуть Наэллу, и я поверил. У меня вновь появилась цель — жить, чтобы вернуть ее. И все то время, что разделяет смерть Наэллы и знакомство с тобой — я искал. Верил в свою любовь, жил той одержимостью и искал орудие, способное вернуть все на исходные.