И особенно необычен ставший именно художественным средством писателя "прием" (условно говоря) забывания и отбрасывания вот сейчас, только что произошедшего-пережитого чувствами, умом. Того, что уже закрепилось в повествовании, в рассказе, вошло в цепь эпизодов-кульминаций. Но в том-то и дело, что цепь эта не неразрывная, а наоборот, разрывная. Имеется в виду не авторский каприз, не произвольность выстраивания эпизодов: они подчинены жизненной логике, четко поданы как причины и следствия, из которых слагается поведанное нам автором. Неожиданность тут, необъяснимо для самого читателя зацепляющая его, в том, что вся четкость эта для Алешкина пустяки. Не причины и следствия совершаемого в мире заставляют верить его слову. А - чудо. Чудесным образом у него связи событий и чувств осуществляются по невероятной логике забывания, отодвигания уже случившегося. Каждый эпизод заступает место предыдущего, "полностью" завладевает повествовательным пространством. Миг, - и уже нет его, перед нами новая кульминация, заостряющая на себе наше внимание, всепоглощающая. Череда "забвений" происходит без каких-либо мостиков, переходов, пауз.
Под забыванием, понятно, подразумевается литературный прием, открытый писателем, способ авторского письма, в котором присутствует и нечто куда более значительное, влияющее - извне, сверху, из окружения, - на события и судьбы. Более значительное, чем рассказанные события. Рассказчика Алешкина, его руку что-то неуклонно, чудесно ведет. Роковое веление случая, судьбы? Для прозы в целом - нечто очень древнее, первичное, неотвратимое. То, что делает прозу Петра Алешкина попыткой литературы вновь, как впервые, явиться в еще не бывалом, непознанном, свеже ранящем бытии - влекущим пространством такого важного поля наставничества и информации в человеческой жизни, как роман. Вечно новый роман жизни.
Роман - житейски, бытийно сопутствующее человеку явление литературы. Он неотделим от поступательного людского движения. Трудно ему сегодня проклюнуться заново, а не то что стать жизнеорганизующим началом в судьбах человечества. Трудно начинать сначала.
Речь не о том, что трудно сохранить традицию, отстоять художественные завоевания. А о том, что сколько бы книг ни выходило с подзаголовком "роман" - время романа кончилось, вместе с угасанием ощущения исторического времени.
Романное время, о котором, расчленяя его уже, "как труп", наши знаменитые ученые-"формалисты" писали с начала XX века, в этом же веке кончилось. Все, что к концу века и ныне с ним происходит, - лишь подпирание выветрившихся стен, пляски на руинах. Так же выветрилась на рубеже тысячелетий сама идея романа как сознающая себя идея государства, национальная идея.
Но жизнь-то не кончилась, являя себя по-прежнему в странах, народах, племенах. В земном человеке. Она качественно видоизменилась - так сказать, ноосферно. Сознание человечества тут застопорилось, национальные инстинкты утратили свою осмысленность, выраженность в слове. Крушение произошло как, когда, в каких обстоятельствах, было бы неизвестно, если бы это не зафиксировала литература.
Ныне выпадение личности из ее как бы неотъемлемых связей и устоев территориальных, с поколебленным понятием-чувством родной земли, защитных демографических, с падением связующей власти семьи, сексуальным беспределом, хаотичной беззаконностью, наркоманией, вынужденно, по самой космической необходимости, "подгоняется под норму". В этом горький комизм сцены в алешкинских "Судорогах...", где по блату проталкивается в публичный дом горбатенькая девушка. Комизм в самой норме. Это не только следы романа абсурда. Это и шаг писателя к видению "за нормами", отставленная, отбрасываемая точка отсчета.
Детища XX века - роман абсурда, дьяволиады, экзистенциального оцепенения. Сам термин "неороман". Созданию неоромана прошедший век отдал немало сил. Но, увы, вотще. Он так не явился. Менялись страны, поднимались новые литературы, особенно заметно литература латиноамериканская, не единожды были изнасилованы древние эпосы и классические образцы прозы всех времен и народов, а неороман не вышел из-под уровня претензий, мировая, да и русская литература лишилась авторитета правды, держащей жизнь. Не случайно в самые грозные эпохи ХХ века призванными жизнью оказывались творения былых времен. Не потому, что не было времени писать, а потому, что гибло романное время. Битвы, победы, поражения завершали огромный пласт истории, период, вызванный древним дальним импульсом человеческого духа.
Миссию романа в современности как бы перехватили кино, вообще искусство "видео". Но не Слову съежиться и уйти под донный ил, во мрак людского одичания. Уступить мир "видео" без своего осмысления, оправдания и утверждения. Пусть видеоопыт искусства порой сильнее воздействует на прозу того же Алешкина, чем любая литературная школа. Этот факт отражен в его биографии: Петр Федорович пробовал свои силы и в кинематографе.
Тем не менее не кинороманы стали определяющими в его прозе. Знаковым стало сбережение писателем первозданного романного импульса, первозданной неудержимости возникновения романа в исходной точке расширяющейся литературной вселенной. Петр Алешкин волею биографии, таланта и судеб оказался в этой точке. И двинулся....
Как античный человек, покидающий полис, автор идет навстречу новому романному времени и пространству - при всем нежелании обременять себя надежно оснащенным всем, что дала родная земля, культура, родная литература, вобравшая и мировую. Укрепленным духовным опытом тысячелетий христианства.
Особенности прозы Алешкина - повторим, прозы профессиональной, признанной за таковую с поры первых публикаций, - не на пустом месте выросли. Oни явно свидетельствуют об основательной литературной учебе писателя.
Его "поток действия" учел "поток сознания", в прозу Алешкина вобраны и диалог-айсберг, опыт изображения внутреннего состояния и внешнего поведения героев, опыт словесной изобразительности. Все это было бы невозможно без усвоения писателем озарений гениев и мастеров, без мощи традиции.
И какой же отважный безоглядный порыв - заговорить по-своему, небывало! Тем же русским языком, на том же русском материале... Вот герой у Алешкина навсегда прощается с деревней, с первой любовью:
"Подходя к избе Вали, он с тревогой думал, что выскочит сейчас тетя Шура и начнет распекать его на всю деревню за разбитое стекло. Что тогда? Вместе с тем ему очень хотелось хоть мельком увидеть Валю. В последний разочек! Она, наверное, не поверила вчера, что он уезжает. Подумала просто так брякнул. На остановку, конечно, не придет. Народу там всегда много. И куда только люди едут?.. Хоть бы издали взглянуть на нее! Ванек искоса поглядывал на двор Пискаревых. Там никого не было видно. Только пестрая кошка не спеша шла мимо омета, за которым прятались вчера Ванек с Петькой".
Здесь, безусловно, голографическое письмо. И вполне реалистическая проза, только даже по духу уже неуловимо новая. Точно так, но по-другому вроде бы описанное прощание с родными местами, с заколачиваемой избой, данное глазами ребенка в короткой новелле "Половодье": "Льдины на повороте запрудили всю реку. Они влезли друг на друга, встали торчком, а некоторые выбрались на берег. Вода бурно, фонтаном била из-под них и спешила дальше.
- Сейчас гранату б сюда - как рванула б! И весь лед у-у-у... вниз, восторженно сказал Васек.
- Он и так уйдет! - ответил Миша. - Вечером вода поднимется, и он уйдет.
- Так не уйдет! Видишь, вода где была, и то не ушел!
- Уйдет! Воды будет больше...
- А ты откуда знаешь?
- Знаю! - ответил Миша.
- Не знаешь. И ты все равно не увидишь!
- Увижу! Я вернусь! - обиделся Миша.
- Не вернешься, - уверенно сказал Васек. - Вовка тоже говорил, что вернется, а нету!
- А я тебе голубей не дам!.."
Сравнивая эти описания происходящего вовне и внутри человека, нельзя не отметить, что Петр Алешкин вполне мог бы работать в устоявшейся художественной манере, в русле традиции, добиваясь ее поддержания и усовершенствования. Что опыт литературных школ им освоен и использован вдохновенно, трепетно.