Ну вот, только я начал телебеседу, как он…
Ночь была июньская, светлая. Высокие сосны шумели где-то высоко над головой, — я продолжал, уставившись в камеру, — дорога серебрилась в свете луны. Не задумываясь, я пошел было по ней, как вдруг какой-то звук заставил меня оглянуться: так и есть, забулдыга!
— Чего? — крикнул я.
Его лицо, неестественно светлое при луне, странно кривилось то ли в улыбке, то ли в пьяных ужимках, но рукой он подзывал, приглашал, настаивал подойти.
Почему я подчинился? Не знаю.
Как бы то ни было, я вернулся:
— Так чего?
Он был пьян. Пьян, несомненно! Это небольшое лицо, узкое, как у мышонка, эти кривые ухмылки, зазывающие эти движения… Будь я суеверен, догадался б задуматься!
— В чем дело? — спросил строго я.
Вместо ответа я увидел вдруг гримасу отчаяния: внутренние концы бровей задрались вверх, губы округлились как бы в попытке извлечь длинное «о-о», в глазах… в глазах мелькнуло выражение страха.
Вот только сейчас мне стало не по себе.
— К чертям! — рявкнул я и, развернувшись, пошел.
И вновь странный звук заставил вздрогнуть меня. Однако, решив не обращать внимания на этого то ли чеканутого, то ли вдребезги пьяного типа, я быстро шагал по асфальту. Внезапно послышался вопль. Вопль загнанного, терзаемого человека.
Так же резко опять изменив курс, я вернулся, схватил типа за шкирку, хорошенько потряс.
Если бы совсем недавно до этого не объяснял бы он мне — внятно, членораздельно! — про удравший автобус, который не стал дожидаться последней ночной электрички, я бы решил, что он или псих, или человек, потерявший дар речи! Он был невменяем. Я тряс его, тряс, его некрупное, костистое тело послушно ходило в моих руках, а мне все было мало, я совершенно потерял контроль над собой. Вдруг что-то словно бы остановило меня. Слов я не услышал, но слово каким-то образом возникло во мне.
— Что? — переспросил я, холодея. — НЛО? Тарелка? Летающая такая тарелочка? Существо параллельного мира? — вспомнил я Труева. — Ожила чья-то фантазия?
Не отвечая, он улыбался, кивая.
— Где? — кричал я. — В лесу? Возвращаться назад?
Он явно пытался заинтересовать меня этим невысказанным сообщением. Но кто он? С чего я должен верить ему?
— Кто ты? — заорал ему в самые уши, предположив, что может быть у него поврежден слух.
И что же? Он лезет в карман и достает из него удостоверение личности. «Кинооператор Серовцев Владимир Иванович» — прочитал я при свете луны.
Несомненно, это было безумие. Да разве сам вид этого затронутого человека не говорил мне об опасности?
Однако, отбросив его, я побежал. Пробежал чуть вперед и обомлел: лес — далеко впереди — был залит призрачным серебристо-лиловым сиянием. Стволы сосен высвечивались в этом сиянии черными прямыми столбами.
Я мчался по лесу, как лось — легкими, большими шагами, не оступаясь, всякий раз с изумлявшей меня самого точностью опрыгивая бугорки, цеплючие ветки, проямины… чесал, как безумный, притягиваемый жутким, волшебным сиянием.
В моей жизни имеется человек — враг, настоящий, заклятый. Он старше, он опытней, он знает и умело пользуется какими-то иными способами жить, мне непонятными, и несколько раз он меня побеждал — да с каким унижением для меня! Ненависть переполняет меня, как только я вспомню о нем, ненависть, заставляющая ночами вскакивать с бьющимся сердцем… сердцем, бьющимся от радости по случаю приснившейся победы над ним — пошлым, высокомерным. Так вот: умом понимая, что мне следует его избегать, чувством я постоянно стремлюсь к нему; он незримо присутствует, когда я вынашиваю свои планы, и когда я не знаю, как лучше себя повести в той или иной ситуации, я прикидываю, как поведет себя в аналогичной ситуации этот подонок Леонид Леонидович.
Вот что-то подобное я испытал и сейчас, когда, понимая, что не надо, не надо искать мне встречи с этой тарелкой, с порождением этого параллельного мира, тем не менее, со страшным упорством я торопился на встречу.
Вдруг лес расступился: большая поляна, в центре — Оно, прозрачно-белая громадная каска на изогнyтых ножках. Ножках — толщины паутинной.
Свет от Него затопил и обшарил поляну, на краях которой с суровой бесстрастностью замерли освещенные добела сосны с высокими шлемами крон. Только сейчас понял я, какое безмолвие царило вокруг: мало того, что мертво умолкла лесная ночная жизнь, но и сами деревья замерли, как великаны в строю, не смея перешепнуться друг с другом. Ничто под ногой не трещало, не свиристело, не плакало. Но — будто бы хрустальная, тишайшая музыка.