Евгений Евгеньевич кашлянул.
А человек, обжав уши наушниками, из которых мурлыкала музыка, выжидал секунду-другую, чтобы попасть в такт бодрого джаза, и вместе с ударом гулкого барабана врубал кнопку «пуск» на клавиатуре процессора. И когда начинало отстукивать, когда выползал рулон иссиня-белой бумаги, испещренной закорючками цифр, он ей подмигивал. И выкладывал перед ней, разворачивал этот рулон, как какой-нибудь астроном. Как если бы астроном-открыватель разворачивал карту с новой звездой перед возлюбленной.
Звезда «Марина».
Волосы, душистые, мягкие, закрывают весь мир.
— Поцелуй меня, — слышит едва уловимое.
Программа «Марина».
Положено давать шифры-ключи для программ.
Все его шифры начинались Мариной.
— Любишь меня? — шорох слов.
Лицо ее горячо. Губы нежны. Губы скользят по лицу.
— Победишь эту гору?
— Следует все же подумать, что делать с птенцами, — осторожно заметил Евгений Евгеньевич. — Наказать? Валя, Марина, ку-ку!
Евгений Евгеньевич был энергичный стандартный толстяк: крепенький катышок. Белесый и с тугими румяными щечками. Следующий по старшинству за начальником, из-за чего находился всегда чуть-чуть в оппозиции.
— Эй, вы, ку-ку! — крикнул повторно, уже раздражаясь.
Но Валя не шевельнулся, и Марина, его заслонившая, тоже. И, словно в ответ, послышался звук, который вполне можно было принять за звук поцелуя.
— Это нечестно! — тут же откликнулись. Но не добавили, не закончили. И тогда Игорь Петрович веско сказал:
— Раз, был поцелуй, кушанье продано: Валентину придется залезть. Но без нас. И красивой Марине надо остаться для подстраховки. Мы же пойдем.
Это прозвучало как указание. Все на минуту затихли.
— Осталась бы с ра-адостью, — послышался невнятный голос красивой Марины, — только во-от…
— Что только во-от, что? — пропел ответно Евгений Евгеньевич. Было видно, что это ему все больше не нравится.
— Только во-от Валечка, ах! — сказала она, выпрямляясь, — не хочет оказать внимание даме.
Валентин же притих, и никто не откликнулся.
— Или, может быть, не умеет, — сказала она. — Впрочем, надо идти! — и принялась закалывать волосы. И все поднялись. Но почему-то вдруг обнаружилось, что у каждого что-нибудь да пропало. Кто стал искать рукавицу, у этого потерялась веревочка, большой, нескладный Потылин вообще не поймешь, зачем озирается… Но также разом вдруг выяснилось, что рукавица лежит в рюкзаке, веревочка преспокойно — в кармане, Потылин добродушно осклабился: искал, видите, шапку, а она, видите, на голове!
Тронулись!
Ого не успел осознать еще, чем был вызван неожиданный звук, не успел почувствовать жжение и влагу на лбу — да, на лбу! — а сердце загодя встрепенулось.
— Осталась бы с ра-адостью, — оглушило его восклицание, — только во-от… ах!
— Что же, идите, идите! — крикнул им нервно. — Вы же не знаете, что он задумал! Они ведь не знают, ведь так? — уставился на начальника. («Ведь так!» — кто-то откликнулся.)
— Что ж вы молчите? — Игорь Петрович пусто глянул в ответ. («Да, что же?» — было подхвачено.)
— Раз вы молчите, тогда скажу я!
Говори, кто мешает? — хмуро подумал Игорь Петрович. На нос упала снежинка. Гадкий мальчишка! — усмехнулся досадливо. Поднял голову, выдохнул. От парного дыхания пушистый десант разлетелся, тая и исчезая. Но на смену шли новые волны. Вот так, — подумал Игорь Петрович, — придет мне на смену другая волга. Что? — тут же и спохватился. И тут же поправился: когда-нибудь, но не сейчас.
Мальчишка от злости, от нетерпения выложить нечто, по его мнению, архизначительное, вертелся на месте, вглядываясь то в одного, то в другого.
Или и вправду, с интересом посмотрел на него Игорь Петрович, отправить на гору такого волчонка?
И падал, и падал медленный снег, качались лапы потревоженной ели, все было так плотно, бело…
— Ну, что же ты? — спросил ласково несмышленыша.
Все было так плотно, бело, что отвечать расхотелось. Валентин каждого оглядел — ни в ком интереса!
— Ладно! — махнул рукой Валентин, уже стыдясь своей злости и дрожи, своей неуместности. — Раз не хотите… Раз наплевать…
Тут Игорь Петрович сделал такое лицо… Такое, такое… они рассмеялись. Да, они рассмеялись, и Валентин пал было духом. Но спустя какое-то время — словно до нее шло, шло, и дошло, наконец, — она вдруг оборвала свой смех, и почему-то все они замолчали, и стали к ней оборачиваться, а она, кривя подкрашенные губы свои, с неожиданной упругой энергией отчеканила — словно надавала пощечин: