На саване.
В страхе, объяснимом и необъяснимом, он неотрывно смотрел на вершину.
Глаза Горы на безносом, белом лице ее сладострастно сияли. Может быть, то были отблески двух пропорционально расположенных льдин?
— Эй! — донесся до него возглас от подошвы Горы.
Но он никак не мог оторваться от плоского, белого лика.
— Эгей! — услышал повторное.
С мучительным напряжением он отвел взгляд от этих бриллиантово сверкающих льдин. И показалось ему, будто тень пробежала по обширному, белому — тому, что принял он за лицо.
А внизу была женщина. Он смотрел теперь вниз и видел, не признавал, голубое и черное на белом снегу. Что-то внезапно кольнуло. Зацепило рассеянный взгляд. Он всмотрелся. Очки он доставал только при чтении. А видел вдаль как орел. И еще какое-то время он не мог понять, что же его растревожило. Вдруг понял и не поверил глазам. Женщина. Черные пышные волосы, лицо, обнаженная шея… Голубая куртка распахнута. Он смотрел и смотрел. Вот она распахнула куртку пошире. Сомнения не было: груди, тугие, белые с темными ростками сосков, были под курткой. Лицо, шея, светлая кожа груди, тяжелые груши хорошо развитых молочных желез.
…А свитера не было. Сняла. Все сняла?
С силой он сжал рукояти палок. Они были тверды.
Женщина что-то кричала. Он не расслышал. Он готов был кубарем ринуться вниз. Она снова крикнула, и он прислушался.
— Даю первый толчок! — кричала она, сверкая глазами. — Эге-гей! — Ее ноги приплясывали, лыжи с хлопками били по снегу. — Спускайся! За мно-ой!
Женщина кричала что-то еще. Она показывала рукой, что ехать надо назад, к лыжне, по которой пришли. От движения этой руки ее правая грудь совсем обнажилась и раскачивалась упруго и тяжело. Почему она приказывала ехать туда, туда, вдаль от нее? Рукояти палок были тверды, он терзал их своими ладонями. Внезапно женщина подпрыгнула, хлопнув лыжами о сбитый снег, и сама устремилась по старой лыжне. Она будто бы убегала. Теперь он уже не мог совладать с собой. Он ринулся вниз — туда… на перехват… к ней!
Цель приближалась. Он настиг ее, сбил. Она, хохоча, опрокинулась. Но слов не было. Никаких слов, кроме смеха — ее, и дыхания частого, громкого — от него. И все-таки она сумела сказать, закусывая губу от боли в ноге:
— Лыжи, лыжи сними с меня!
На короткое время овладев собой, он отстегнул лыжи от ее забавно миниатюрных ботинок, затем от своих — грубых, больших. Она успела к нему приготовиться. И он вошел в нее, как рукоять палки входит в сугроб — долго, пробивающе, с шорохом наконечника о расходящийся снег.
Гора устало вздохнула.
Сколько же можно? У старых, разбитых ступеней Горы возились женщина и мужчина; по старой, опавшей груди ее, щекоча каменистую кожу, полз завороженный ее вечною тайною человек; другой человек, кичась своим якобы неистощимым здоровьем, обегал ее понизу, в слепом неведении будущего дыша широко, с наслаждением, ритмично бросал свои крепкие толстые ноги вперед и удовлетворенно вслед за этим скользя…
Гора многое повидала. Гора видела одновременно и вперед, и назад. Как линия графика, которую еще предстояло пройти обмирающей от головокружительной неизвестности точке, уже задана алгебраической функцией на всем возможном своем протяжении, так прошлое и будущее этих людей вполне определялось совокупностью многих причин; а сверху эти причины видны хорошо.
Гора видела и как ровно, спортивно бежит розовощекий толстяк, и как мгновенно, в троллейбусе, в удивлении он умирает — такой же крепкий, румяный, как и сейчас.
Она видела, как в сонном забытьи к груди ее припадает обманутый во многих своих ожиданиях юноша, но она видела и жизнь этого года в масштабе многомиллионной страны… этого года томительного ожидания, в недрах которого уже вызревал будоражно-пронзительный шлягер «Хотим перемен!» Виктора Цоя.
Это не юноша погибал. Это в который уже раз вырубали вишневый чеховский сад. Горе было скучно: сколько же можно?
Вот женщина и мужчина, точно мухи, отжужжав, разлепляются. Встают, оправляются. Вбивают ботинки в крепления. Сжимая пружинный затвор, щелкают зубастой зацепкой. Вот пошли. Вот он оборачивается: не бежит ли за ними толстяк? Нет, не бежит. Уходят. Вперед, за командой. Вот она оборачивается: э-э, да вот же он показался, этот Евгений Евгеньевич!