Если вы бродите ночью по японским улицам, вашего слуха иногда вдруг коснутся странные звуки: из широких врат буддийского храма доносится тренькание самизена и высокие девичьи голоса. Это вас поражает. Глубокий двор наполнен внимательно слушающей толпой. Пробравшись сквозь густую толпу, стоящую на ступенях, вы увидите внутри храма двух гейш, сидящих на циновках, и третью, танцующую перед столиком. На столе — «ихаи», дощечка в память умершего; перед дощечкой — зажженная лампочка и благовонное курение в маленькой бронзовой вазе. Тут же маленькая трапеза из плодов и сластей, какую обыкновенно приносят умершим. Вам говорят, что «каймио» (посмертное имя) на дощечке принадлежит гейше и что товарки усопшей по известным дням собираются в храме, чтобы веселить ее душу пением и пляской. В этой церемонии может принять участие всякий, кто пожелает.
Но танцовщицы прежних времен не были похожи на современных гейш. Некоторых называли ширабиоши, и их сердца были не слишком суровы.
Они были прекрасны; их головы украшали своеобразные шитые золотом уборы; они наряжались в роскошные богатые платья и плясали с мечами в руках в княжеских замках.
Об одной из них дошел слух и до нас; ее судьба достойна быть рассказанной.
В прежние времена в Японии было принято — да и теперь этот обычай еще не вывелся, — чтобы молодые художники пешком обходили страну, знакомились с сельскими ландшафтами, делали с них наброски и изучали художественную сторону буддийских храмов, находящихся обыкновенно в очень красивых местностях.
Во время таких пешеходных экскурсий возникло большинство великолепных альбомов с пейзажами и жанром, свидетельствующих лучше чего-либо другого о том, что только японец способен воспроизвести японский пейзаж. Если сродниться с японской интерпретацией местной природы, иностранные попытки на том же поприще покажутся нам необыкновенно плоскими и бездушными. Западный художник дает реальное воспроизведение того, что он видит, но не больше. Японский же художник передает то, что он чувствует: настроение времени года, какого-нибудь мгновения или места. Его произведение проникнуто гипнотической силой, которою редко обладает западное искусство. Западный художник воспроизведет мельчайшие детали, а его восточный собрат скроет или идеализирует деталь: его дали тонут в тумане, виды окутаны облаками, его впечатление становится воспоминанием, в котором живо только его настроение, а из виденного лишь своеобразность и красота. Он проявляет необычайную фантазию, разжигает ее, усиливает ее жажду очарования, на которое он лишь намекает мимолетным, как молния, намеком. Но таким намеком он способен, как чародей, вызвать в зрителе ощущение известного времени, характерную особенность места. Он скорее художник воспоминаний и ощущений, чем резко очерченных линий; в этом тайна его изумительной власти, которую только тот может вполне оценить, кто сам созерцал природу, вдохновившую художника.
Прежде всего он совершенно безличен: его человеческие фигуры лишены всякой индивидуальности, но они неоценимы как типы, олицетворяющие характерную особенность известного класса людей: вот наивное любопытство крестьянина, девичья застенчивость, геройство воина, самоуверенность самурая, забавная, прелестная неловкость детства, покорная кротость старости.
Путешествия и наблюдения породили это искусство, оно никогда не было тепличным растением.
Много лет назад один юный художник совершил пешком горное путешествие из Киото в Иеддо.
В те времена было еще мало дорог, да и те были так плохи и путешествие было так затруднительно, что существовала пословица: «Каваии ко ни ва таби во сасэ ио» — «избалованного ребенка надо отправить путешествовать».
Но страна была такая же, как теперь. Те же кедровые и сосновые леса, те же бамбуковые рощи, те же деревни с высокими, крытыми рогожей кровлями, те же рисовые поля, террасами поднимающиеся вверх, с мелькающими кое-где большими желтыми соломенными шляпами крестьян, наклоненными до земли. И на перекрестках те же статуи бога Джизо улыбались странникам, идущим на богомолье. И в те времена, как теперь, голые загорелые дети возились в мелкой реке, и все реки радостно улыбались высокому солнцу.
Молодой художник не был «Каваии-ко». Он уже много путешествовал, был закален трудностями и суровыми ночлегами и не терялся ни в каком положении. Но на сей раз он как-то вечером после заката очутился в стране, которая казалась такой дикой и далекой от всякой культуры, что он уже потерял надежду найти ночлег. Желая сократить дорогу через горный перевал, он заблудился.
Была безлунная ночь, и тени сосен еще больше затемняли все вокруг. Местность, куда он забрел, казалась совершенно безлюдной. Не было слышно ни звука, только ветер шумел иглами сосен, да раздавался непрестанный трезвон кузнечиков. Спотыкаясь на каждом шагу, он шел дальше в надежде достигнуть берега реки и вдоль ее добраться до какого-нибудь селения.