Хотя молодому человеку было очень неприятно, что его хозяйка жертвовала ночным покоем ради него, однако он испытал истинное блаженство, когда ему наконец удалось вытянуться и расправить усталые члены. Не успел он положить голову на подушку, как сон одолел его и прогнал все сомнения.
Но скоро его разбудил странный шорох, похожий на быстрые неровные шаги. У него мелькнула мысль, что разбойники напали на домик. За себя ему нечего было бояться, потому что ему нечего было терять. Он боялся только за милую женщину, выказавшую ему столько заботы. В бумажной занавеске от москит было два маленьких четырехугольных кусочка коричневой сетки; через одну из этих дырочек он старался выглянуть. Но между ним и тем, что происходило в комнате, стояли высокие ширмы. Он хотел уже крикнуть, но тотчас же понял, что в случае действительной опасности было бы неосторожно выдать свое присутствие раньше, чем узнать, в чем дело. Всполошивший его шорох продолжался и становился все таинственнее. Он решил пойти навстречу опасности и, если нужно, отдать жизнь за свою хозяйку.
Быстро накинув платье, он проскользнул под бумажной занавеской, подполз к самому краю ширм и выглянул из-за них.
То, что он увидел, страшно поразило его.
Перед освещенным буцуданом в роскошной золототканой одежде молодая женщина танцевала в полном одиночестве. По одежде он узнал в ней ширабиоши, но наряд ее был богаче, чем все то, что он когда-либо видел на профессиональных танцовщицах. Роскошь наряда еще увеличивала ее красоту; и в этот таинственный час в этой таинственной обстановке она казалась положительно неземной. Но обворожительнее всего ему показалась ее пляска. На одно мгновение в нем промелькнуло жуткое подозрение: ему вспомнились крестьянские суеверия, сказания о женщинах-лисицах; но буддийский алтарь и священное изображение рассеяли его страх и он устыдился своего малодушия. Вместе с тем он понял, что подсматривает и видит то, что молодая женщина хотела скрыть от него; он понял, что долг гостя повелевает ему тотчас же снова спрятаться за ширмы. Но зрелище заворожило его. Восторженный и пораженный, он говорил себе, что никогда не видывал такой идеальной танцовщицы, и чары ее красоты охватывали его все сильнее.
Вдруг она остановилась, тяжело переводя дыхание, обернулась, чтобы поправить платье, и содрогнулась в испуге, встретившись с ним глазами. Он рассыпался в извинениях, сказал, что таинственный шорох шагов разбудил и испугал его, главным образом из-за нее, вследствие уединенности ее жилища и позднего часа. Потом он признался, как сильно все виденное поразило и очаровало его.
— Простите мое любопытство, — продолжал он, — но я не могу представить себе, кто вы и где научились так изумительно танцевать. Я видел всех самых знаменитых танцовщиц Сайкио, но среди них не было равной вам. С первого взгляда на вас я был зачарован и не мог оторвать от вас восторженных глаз.
Сначала ей, видимо, было досадно, но по мере того, как он говорил, выражение ее лица изменялось, она улыбнулась и села с ним рядом.
— Нет, я не сержусь, — сказала она, — мне только жаль, что вы подсмотрели, потому что вы, конечно, сочли меня безумной, видя, что я пляшу совершенно одна. А теперь я должна объяснить вам все это.
И она поведала ему печальную повесть свою.
Тогда он вспомнил, что мальчиком слышал ее имя — ее профессиональное имя, — имя самой известной ширабиоши, столичной любимицы, внезапно исчезнувшей в момент апогея славы и красоты своей — неизвестно почему и куда...
Она бросила славу и блеск и бежала с юношей, который ее полюбил. Он был беден, но их совместных средств было довольно для скромного счастья в деревне. Они выстроили домик в горах, где провели несколько лет, безмятежно счастливы, живя только друг для друга.