«Все формы бытия в конце концов исчезнут, чтобы слиться с тем существом, чья улыбка — непоколебимый покой, чье знание — необъятное прозрение».
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ
Если японку в пути одолеет сон, а прилечь некуда, то она, засыпая, поднимает левую руку и прячет лицо за широкий рукав.
Со мною в вагоне второго класса сидят рядом три женщины. Они дремлют, закрыв лицо рукавом; поезд мчится, укачивая их, и они колышутся, как цветы лотоса от легкого ветерка.
Сознательно или бессознательно они пользуются левым рукавом, — я не знаю; думаю, что это движение инстинктивно, потому что правой рукой удобнее удержаться в случае внезапного толчка.
Это зрелище забавно и мило; оно служит примером изящной прелести, свойственной всем движениям знатной японки — грациозным и скромным. Но иногда эта поза становится патетична: лицо скрывают также в минуты горя или усталой молитвы. Пусть мир видит только счастливые лица, — этого требует вкоренившееся выработанное чувство долга.
Мне вспоминается один случай:
У меня много лет был слуга, которого я всегда считал счастливейшим из людей. Когда с ним заговаривали, он смеялся, работал он всегда с веселым лицом; казалось он не знал житейских забот. Но раз случайно я увидел его; он не считал нужным владеть собою, и его лицо испугало меня; я не узнал знакомых мне черт; горе и злоба избороздили лицо резкими морщинами и состарили его на четыре десятка лет. Я кашлянул, он заметил меня, и в один миг его морщины разгладились, лицо смягчилось, просветлело, каким-то чудом сразу помолодело. Поистине чудесно такое непрестанное самообладание, самоотречение, самозабвение.
Деревянные ставни моей маленькой комнаты в гостинице широко раскрыты. Сквозь златомерцающую сетку ветвей солнце набрасывает резкую тень от сливового дерева на бумажные окна.
Такого силуэта не нарисует ни один смертный художник, даже японец. Темно-синий на ослепительно ярком фоне, колеблющийся, оттеняющийся от невидимых веток. Волшебная картина! И я подумал, что употребление бумаги для освещения несомненно имело влияние на японское искусство.
Ночью японский дом, в котором закрыты только бумажные окна, похож на огромный бумажный волшебный фонарь, бросающий подвижные скользящие тени внутрь, вместо того чтобы бросать их наружу. Днем силуэты на окнах рисуются только от наружных предметов; на заре утром они, вероятно, волшебно красивы, если солнечные лучи заливают, как в это мгновение, прелестный уголок сада.
Древнегреческая легенда гласит, что искусство родилось от первой робкой попытки набросать на стене силуэт любимого человека; это очень правдоподобно. Вероятно также и то, что первоисточник художественного творчества — как и всего сверхчувственного — надо искать в изучении теней. Но тени на бумажных окошках так дивно красивы, что могут служить объяснением некоторых особенностей японского рисовального искусства, притом не первобытного, а доведенного до совершенства. Конечно, надо взять во внимание и особенность японской бумаги, на которой тень лучше вырисовывается, чем на стекле, и своеобразность японских теней. Никогда западная растительность не дала бы тех прелестных силуэтов, какие дают японские садовые деревья, доведенные до совершенства форм вековой заботливой культурой. Я жалею, что бумага моих оконных ширм не обладает чувствительностью фотографической пластинки и не может удержать великолепного светового эффекта, произведенного магическим действием солнечных лучей. Увы, разрушение уже началось, силуэт начал уже удлиняться.
В Японии много своеобразной прелести; но я ничего не знаю очаровательнее дорог к высоко лежащим местам молитвы и успокоения — этих бесконечных дорог и ступеней, ведущих «никуда» и в «ничто».
Дела человеческих рук гармонируют тут с тончайшими настроениями природы, со светом и тенью, с формой, окраской; это очарование пропадает в дождливые дни, но если оно и капризно, то от этого не менее сильно.
Вот, например, отлогий подъем; с полмили тянется мощенная аллея, по бокам — деревья-гиганты. В правильных промежутках дорогу сторожат каменные чудовища. Аллея приводит вас наконец к широкой лестнице, теряющейся во мраке; лестница ведет на большую террасу, под тень величавых старых деревьев; а оттуда еще ступени к другим террасам, погруженным в таинственный сумрак.
Поднимаешься все выше и выше и наконец доходишь до серого тории, а за ним вход в маленькое пустое бесцветное здание, похожее на деревянный шкапчик; это мийа, храм синтоистского культа. Пустота, немое молчание и сумрак после роскошной дороги, ведущей наверх; делается жутко, будто вас окружили призраки и тени умерших.