Хару учили, что добрая жена не смеет ложиться в постель, пока не вернется ее супруг и повелитель. Отпустив слуг в обычное время, она терпеливо ждала. От бессонных ночей, от одиноких долгих часов ожидания ее нервы ослабли, она стала страдать лихорадкой, черные мысли терзали головку ее.
Раз только муж, возвратившись особенно поздно, промолвил:
— Жаль, что ты из-за меня так долго не ложилась спать. Прошу тебя, больше не дожидаться меня.
Опасаясь, что он действительно тревожится из-за нее, она, ласково улыбнувшись, сказала.
— Мне спать не хотелось; я не устала; прошу высокочтимого не думать обо мне.
И он действительно перестал думать о ней, обрадовавшись, что может поймать ее на слове. Вскоре после этого он всю ночь не возвращался домой, — вторую, третью — тоже. Прогуляв всю третью ночь напролет, он даже к завтраку не вернулся. Тогда Хару почувствовала, что супружеский долг ей велит говорить.
Она прождала все утро, боясь за него, боясь за себя; будто острыми когтями охватила ее самая злая обида, какая только может ранить женское сердце. Верные слуги ей кое-что передали; об остальном она догадалась сама. Она была очень больна, но не сознавала болезни; она сознавала лишь гнев свой, эгоистический гнев за ту боль, которую ей причинили, за мертвящую, жестокую, тяжкую боль...
Уж полдень настал, а она все еще в мыслях искала слов, достаточно кротких, чтобы сказать наконец то, чего требовал супружеский долг; первый раз в жизни она должна была произнести слово упрека. Вдруг сердце ее дрогнуло так сильно, что в глазах потемнело: она услыхала звуки колес и голос слуги, докладывающего, что «достопочтенный вернулся домой».
Еле держась на ногах, она дошла до входных дверей навстречу супругу; лихорадочный трепет пробегал по ее стройному телу, сердце сжималось от боли, и она страшно боялась выдать это страдание.
Муж испугался, увидя ее: она не приветствовала его обычной улыбкой, а, схвативши дрожащей маленькой ручкой его шелковый плащ, посмотрела на него глазами, которые, казалось, хотели проникнуть в самую глубину его виноватой души. Она пыталась что-то сказать, но могла промолвить одно только слово:
— Аната? («Ты?»)
И в то же мгновение ее нежные ручки ослабли, веки сомкнулись, губы дрогнули странной улыбкой, и она упала на пол раньше, нежели он мог поддержать ее. Он попытался поднять ее; но жизнь уже отлетела от нежного тела. Она умерла...
Произошло страшное смятение. Побежали за докторами, плакали, громко рыдали, в отчаянии звали ее. Но она недвижимо лежала, бледная, тихая, прекрасная; мука и гнев исчезли с ее лица; она улыбалась, как в свадебный день...
Пришли из больницы два доктора, японские военные врачи. Они кратко и строго задали мужу несколько вопросов; слова их проникали в самую глубь его сердца. Потом они сказали ему беспощадную правду, пронзившую его виноватую душу, как холодная, острая сталь. И оставили его одного с умершей женой...
Люди удивляются, что он не принял в знак покаяния священнического сана. По целым дням он сидит, задумчивый, молчаливый среди кип киотского шелка и статуй богов из Осаки. Служащие считают его добрым господином: он никогда не бранит их. Работает он часто за полночь.
В хорошеньком доме, где некогда жила Хару, теперь поселились чужие; владелец дома никогда не посещает его. Он боится, быть может, встретить там легкую тень, скользящую меж цветами или, как стебель человеческого цветка, склоняющуюся над золотыми рыбками в бассейне...
Но где бы он ни был, всюду, всегда в молчаливый час отдыха появляется та же безмолвная тень у его изголовья: она шьет, гладит, любовно старается украсить его богатую одежду — ту одежду, в которую он наряжался, когда изменял ей...
А иногда, в самый суетливый момент его занятой деловой жизни, вдруг все вокруг него умолкнет; иероглифы на стенах бледнеют и исчезают, и в его осиротевшее сердце проникает жалобный голос, произносящий одно только слово: «Аната?» («Ты?»)
Это вечное напоминание богов о его преступлении...
ПРИВИДЕНИЯ И НЕЧИСТЫЕ ДУХИ
Из Хоккекио мы узнаем, что сам Будда иногда принимал образ нечистого духа, чтобы проповедовать тем, кого могла обратить только нечистая сила. В той же сутре мы находим следующее обещание Великого Учителя: «Когда он, одинокий, будет в пустыне, я нашлю на него сонм нечистых духов, чтобы он не был так одинок».
Это обещание очень странно, но оно несколько смягчается тем уверением, что в пустыне будут и боги. Но если бы мне привелось стать святым, я ни за что не пошел бы в пустыню, потому что я видел японскую нечисть, и она мне совсем не пришлась по душе.