Глубокая народность В.В. Андреева проявилась и в том, что он нашел С.И. Налимова — тверского «левшу», деревенского столяра — золотые руки, создавшего знаменитую андреевскую балалайку. Она же и привела бывшего «солиста его величества», светского баловня и замечательного музыканта в революционный стан в грозные годы гражданской войны. Народный музыкант Андреев в трудную, роковую для народа минуту был с народом. Как известно, он умер, смертельно простудившись во время поездки с оркестром на колчаковский фронт. Старый андреевец И. И. Алексеев вспоминает, что, когда больного Андреева в особом вагоне отправляли в Петроград, туда была послана телеграмма, чтобы о болезни его дали знать доктору Попову, который «сделает все, что надо». Отправители этой телеграммы, увы, не знали, что самого доктора Попова в это время уже не было в живых. Отец мой умер от сыпного тифа в Ростове-на-Дону, сорока трех лет от роду.
…Как-то я собрался и поехал в Брусовский район, Калининской области, — в места своего детства. Молдинский дом Назаровых, в котором мы жили, оказался целым и невредимым. Его занимает сейчас правление колхоза «Молдино». Это знаменитый колхоз-миллионер, его слава гремит далеко за пределами Калининской области. Я сидел у окна в нашей бывшей детской, смотрел на белую левитановскую дорогу среди желтых ржаных полей и слушал доклад председателя колхоза Петрова, здешнего уроженца, талантливого колхозного организатора, бывшего офицера Советской Армии. Доклад был о преодолении пережитков прошлого в сознании людей, и это был хороший доклад. Но я сидел и думал не о том прошлом, которое нужно преодолевать, а о том, которым надо гордиться. Я думал об Андрееве.
II. Чистка
Давайте сначала условимся, что нужно понимать под словом «чистка», потому что «чистка» понятие многозначное. Партийная чистка, например, — это совсем особое дело. Я имею в виду организованный открытый процесс очищения того или иного общественного или государственного организма от «осколков разбитого вдребезги» и прочих нежелательных элементов.
Чистку советского аппарата проводили специальные комиссии, создаваемые по вертикали: вас чистила низовая, а «наверху» действовала центральная комиссия, разбиравшая в кассационном порядке жалобы вычищенных «внизу». Она или восстанавливала их на работе или оставляла жалобу без последствий, и тогда… худо было жалобщику!
Так вот такую общегражданскую чистку я за свою жизнь проходил дважды. В первый раз чистка прихватила меня в 1923 году в краевом южном городе, где я учился в университете, на факультете общественных наук, сокращенно ФОН, что расшифровывалось студенческими остряками как факультет ожидающих невест. Действительно, подавляющее большинство наших слушателей составляли хорошенькие девушки, «мамины дочки» из «приличных домов».
Чистка грянула неожиданно, ее готовили в тиши. Лишь за неделю до того, как она началась, о ней заговорили в аудиториях, коридорах и на знаменитом, любимом нами университетском балконе — он нависал над главной улицей города, тяжелый, как дредноут. И вместе с тем какая-то крылатость была в нем, какая-то фантастическая воздушность.
«Сорвавшись с университета, балкон уплывает в закат…» — написал о нем местный поэт.
Стояли, помню, на палубе этого балкона-дредноута мы с Мишей М., моим сокурсником и приятелем, таким же, как и я, членом российского союза поэтов, глядели вниз, на катившийся под нами пестрый и яркий человеческий поток, и рассуждали на тему, «что день грядущий нам готовит».
Низенький, чернявенький, нервно-подвижной, как обезьянка в вольере, Миша М. был настроен тревожно, но весело.
— По линии академической у меня особых опасений нет! — размышлял вслух Миша М. — Да, я держусь на «удочках», но нельзя же выгонять из университета студента за академическую недоуспеваемость. За «неу» — пожалуйста, но за «недо…». Нельзя, братцы, нельзя. А вот по линии социального происхождения… тут я могу пасть, «стрелой пронзенный»…