Это ощущение на третьем этаже дома эмоционально закрепляет короткий фильм — он рассказывает биографию Революции, и жизнь поэта на этом зримом фоне военных и трудовых сражений и побед воспринимается как неотъемлемая ее частица.
Я долго стоял у длинной — во всю стену — стойки с книгами Маяковского на всех или почти на всех языках мира («Парадом развернув моих стихов войска, я прохожу по строчечному фронту!») и думал о нем, о влиянии его поэзии на жизнь, на все развитие нашей литературы, на литературную работу его современников.
Как точно и хорошо сказал о Маяковском Иоганнес Бехер:
«Новое искусство никогда не начинается с новых форм, новое искусство всегда рождается вместе с новым человеком-коммунистом».
Да, он был новым человеком. Именно таким новым человеком и я воспринял его, когда бродил с ним по улицам Краснодара в 1926 году — сорок восемь лет назад. Он приехал в Краснодар читать стихи, и я, тогда местный газетчик, начинающий фельетонист, поэт, писавший не для печати лирические стихи, влюбленный в поэзию Маяковского и одновременно в стихи Блока и Бунина, познакомился с ним. Маяковский как бы излучал энергию Революции. Он был над бытом и вне быта. В своих воспоминаниях об этой встрече я впоследствии написал так:
«...я увидел поэта, ставшего мне бесконечно близким, как живого, таким, каким запомнил его по краснодарским встречам: высокий, ладно скроенный человечище с резким профилем, в оливкового цвета короткой куртке с серым каракулевым воротником размашисто шагает по солнечной улице веселого южного города упругим, бодрым шагом хозяина новой жизни».
Я знал такого Маяковского, и я рад, что снова встретился с ним — с таким же!
Гашек
Для того чтобы завоевать внимание и признание читателя, писатель — юморист и сатирик должен преодолеть два трудных барьера.
Первый барьер — барьер национального характера.
Ведь юмор каждой нации имеет свои конкретные, своеобразные черты и особенности, свою эмоциональную окраску. Русский человек смеется по-своему, а француз по-своему. Если писатель-юморист не смеется в унисон со своим народом, если в творчестве его не выражен национальный характер смеха, оно так и растечется по салончикам и кулуарным закуткам, будет осуждено на быстрое и безжалостное забвение.
Гашек взял первый барьер легко и свободно. Сейчас, когда мы думаем о чешском юморе, мы так и говорим: это Гашек. Когда я приехал первый раз в Прагу, у меня было такое ощущение, будто я на каждом шагу встречаюсь с Гашеком. Иногда это был Гашек-мужчина, иногда — Гашек-женщина. Но все они острили, шутили и смеялись в прелестной, спокойной, невозмутимой гашековской манере. Все — от моих новых друзей, чешских писателей-сатириков, наследников Ярослава Гашека, до подавальщицы в кафе. Она уронила тарелку. Тарелка разбилась. Чешка сказала, не поведя бровью:
— Ничего не летит наверх, все — только вниз.
Второй барьер, стоящий на пути к славе у юмориста, потруднее первого. Это уже как бы звуковой барьер, если пользоваться авиационными терминами. Я имею в виду барьер международного, общечеловеческого признания. Тут писатель — юморист и сатирик, сохраняя все свои национальные черты, должен проявить в своем творчестве нечто такое, что способно задеть самые сокровенные струны в душе человека любой национальности. Учтите при этом еще трудности перевода юмора, сатиры на другой язык. Не все, даже хорошие, сатирические писатели способны одолеть этот барьер.
Гашек легко и свободно взял и этот барьер. Он создал Швейка.
Что такое роман о Швейке?
Да, это, антиимпериалистический, антивоенный роман. Да, это яркое издевательство над австро-венгерской военщиной, своеобразный военно-бытовой памфлет, осуждавший смехом первую мировую бойню народов. Все это так. Но мне кажется, — не в этом главная причина мирового успеха гашековского романа.
Швейк — это маленький умный Давид, поражающий большого глупого Голиафа.
Швейк сродни герою чаплинских комедий. Только чаплинский маленький человек, несмотря на весь свой комизм, часто возбуждает у зрителя грусть и жалость к себе, а Швейк, этот жизнелюб, здоровяк, хитрюга, этот Давид, вооруженный даже не пращой с камнем, а всего лишь только ручной гранатой насмешки, — он всегда вызывает восхищение, даже восторг.