Она говорит «Ах», но я на это «ах» так цыкнул, что она зжмурилась. Уложил на постель, растер докрасна полотенцем, потом закутал. Стал пищу готовить. Еды в шкафу много нашлось. И мясо, и варенье, и грибы соленые, и сала чуть не пол свиньи. Жарю яичницу на сале. Она смотрит на мои старания, улыбнулась. Зубы уже не стучат, лицо розовое. Тут только у меня отлегло от сердца. Перестал вспоминать, как этот парус летел на мол, а сзади выше него волны вставали... Зато другое перед глазами неотвязно стоит. Гляжу я на яичницу, а вижу, какую я красоту растирал полотенцем. И странное какое-то было чувство, нелогичное. Хотелось усадить эту деву в поле среди цветов, примоститься у ног - и смотреть. Вы не смейтесь.
- Вам показалось, - сказал Овцын.
Марат Петрович опять закурил, переместился на батарее, спросил:
- Может, определиться еще разок, чтобы для полной гарантии?
- Рановато, - сказал Овцын. - Рассказывайте.
- Рассказывать-то нечего, - произнес старпом и помолчал. - Ничего захватывающе интересного не случилось... Подвинул я стол к кровати, расставил еду, посуду. Она приподнялась на локте, плечико прикрыла. Смотреть на нее - и ничего больше не надо. Обхватило это чудо ладонями стакан, дует, отхлебывает, обжигается. На меня умиление накатило. Бывают же, думаю, такие девы на свете. Таким, наверное, стихи посвящают. Я помню чудное мгновенье... Она наелась, повеселела. Спрашивает:
«Вы будете мне писать?»
«Буду», - говорю.
Она смеется:
«Как же вы будете? Вы же не знаете ни адреса, ни имени!»
«Дойдет, - говорю. - Гогланд не велик».
Она все улыбается, спрашивает:
«Почему вы не интересуетесь, как меня зовут? Вам безразлично?»
«А зачем? - говорю. - Ты одна. Такой больше нет. Тебе не надо имени. Не перепутаю».
Не знаю, как она меня поняла, только замолчала, нахмурилась. И я молчу, смотрю на нее. Долго смотрел, голова закружилась. Времени не ощущаю. Она закрыла глаза, сказала:
«Не обижайтесь, милый. Я очень намучилась в море. Не обижайтесь, если я сейчас засну».
«Спи, - говорю. - Ты еще лучше с закрытыми глазами».
Она чуть улыбнулась, глаза не раскрыла, спрашивает:
«А вы здесь будете, когда я проснусь?»
«Нет, - говорю, - не будет меня. С четырех моя вахта. А в шесть выход. Пойдем на Большой Тютерс, потом в базу. А если я не вернусь на судно, все равно найдут. На Г отланде не спрячешься».
Она повернулась ко мне, глаза широко раскрыты:
«А ты хотел бы спрятаться?»
«Смешно, - говорю. - Разве будет счастье, если прятаться?»
Смотрю - она уже спит. Я долго еще сидел. Плиту протопил, чтобы ей было тепло утром. Три, полчетвертого, а мне никак не уйти. Без четверти оторвал себя от стула, поцеловал ее губы в отчаянии... Она не пошевелилась, прошептала: «Иди, милый...»
Добежал до судна точно к четырем. А когда отходили, на молу под фонарем она появилась... Такая история. С тех пор как прохожу мимо Гогланда - в душе демисезон.
Старпом внезапно расхохотался, добавил громко:
- Скорее всего, не могу себе простить, что только одни раз поцеловал ее.
- Писал ей? - спросил Овцын.
Старпом опять закурил.
- Пробовал, - сказал он. - Много раз пробовал. Не получалось. Слова в русском языке для такого дела простоваты... Вот если б по-итальянски!.. Пора определить местечко, а то за разговорчиками и в Финляндию уплыть недолго.
Старпом запахнул куртку и ушел пеленговаться.
- А я думал, Марат Петрович бабник, - сказал рулевой Федоров.
- Думать будете после вахты, - обрезал Овцын. Он очень не любил, когда человек, стоящий за штурвалом, раскрывает рот. - Кстати, не пересказывайте этого своим приятелям.
- Что вы, Иван Андреевич, разве можно! - сказал Федоров.
Вернулся старпом, нанес на карту пеленги маяков.
- Идем как; по рельсам, - сказал он. - При таких компасах да при такой погоде капитану можно и поспать.
- Капитан выспался, - сказал Овцын.
Спать и вправду не хотелось. Он подумал, что неплохо было бы сейчас выпить чаю, да устраивать в такое время чай хлопотно. И кок и буфетчица спят, плита холодная. Он вышел на мостик, поглядел на маяки, на близкие огни «Шального». Вспомнил вчерашнюю ссору. «Надо помириться, -подумал он.- Борис прав, поносил за дело». Озябнув на майском ночном ветерке, вернулся в теплую рубку.