«Поймают», — подумал Степан Иванович и еще сильнее заработал палками. С нашей стороны, одна за другой, три ракеты поднялись в небо и застучал пулемет. «Лебедев музыку играет», — прислушиваясь к ритмичному стуку пулемета, догадался Степан Иванович.
В том месте, где находились окопы четвертой роты, словно из-под земли, выскочили солдаты и побежали навстречу. Среди них была и Надя, жена лейтенанта…
— Да скорей вы, скорей! — закричал Степан Иванович. И в это время что-то прожгло его под правой лопаткой, и он упал, больно ударившись спиной о диск автомата.
Через полчаса Степан Иванович лежал в землянке, воняющей йодом и спиртом, на чем-то белом и очень мягком, до того туго закрученный бинтами, что ему было трудно дышать. В ногах сидела Надя в белом халате, выпачканном кровью, и держала его за руку. Лицо ее было бледно, волосы выбились из-под косынки, и черные, бархатные в полутьме глаза смотрели поверх головы Степана Ивановича.
— Сейчас запрягут и отправят вас в госпиталь… Недели две вам придется полежать. Не волнуйтесь.
— Я и не волнуюсь, — ласково сказал Степан Иванович, глядя на ее худенькие, бледные пальцы, слабо придерживающие его руку. — Надо бы, пока не забыл, данные передать разведки…
— Так вы же передавали. Командир роты все записал…
— Передавал? А я думал, это во сне.
— Нет, не во сне…
Она сидела, следя за его пульсом, и все так же упорно смотрела поверх его головы. До сих пор она ни слова не спрашивала о самом дорогом ей человеке. «Не потому ли, чтобы не волновать меня, она не спрашивает?» — подумал Степан Иванович, и ему вдруг так по-отечески жалко стало эту молодую женщину, что он понял: сказать ей о смерти Никонова он не сможет.
— Лейтенанта еще нет? — осторожно спросил Степан Иванович.
— Нет еще, нет… — ответила Надя, все так же, не мигая, глядя поверх его головы.
— Наверно, скоро придет… Егорова-то убили… А лейтенант придет. Тут вышла загвоздка… Когда нас фашисты в риге выследили, так лейтенант меня домой послал… донесение снесть… сам с Егоровым остался… Я уж не знаю, зачем он остался…
— Наверное, он решил навлекать на себя огонь, — сказала Надя. — Вы молчите… Вам трудно говорить…
— Да, вот, вот, огонь навлекать. Я-то, в леске схоронившись, все видел. Лейтенант-то из автомата их косит и косит. Фашисты лежали, лежали, отстреливались, а тут бегут какие-то деревенские, да на них. Партизаны… Потом, вижу, лейтенант выходит, смеется, дает им закурить своего… как это…
— «Беломора»… — подсказала Надя. — Вы молчите…
— Да, «Беломора», а потом он с ними ушел, с партизанами. А я сюда пошел. Только, я думаю, он теперь не скоро будет…
— Конечно, раз он к партизанам попал — не скоро будет… — сказала Надя, взглянув на Степана Ивановича, и он увидел, как в глазах ее дрожат слезы.
Вошли два солдата с носилками. Когда Степана Ивановича, переворачивая, клали на носилки, он мельком увидел, что на нарах стояли два автомата: один потертый, блестящий, Степана Ивановича, а другой новенький, со свежим воронением автомат Никонова. «Что же это я автомат не спрятал?» — мелькнуло в сознании Степана Ивановича.
И внезапно он понял, как старалась эта женщина скрыть от него, что давно догадалась о смерти мужа, как заботится она, чтобы Степан Иванович не догадался об этом, и как в этой заботе сияет та самая любовь, о которой говорил командир.
