— Да нет, товарищи, не пить, а запить. Натренькаться я выберу время, а тут слово душевное закрепить бы, чтоб гости видели, что мы не только за митинг, а и живые люди.
— Пчеловода послушать надо, — обратился председатель к моему отцу. — Как у него там…
— Велено было про случай приберечь, а про какой — не сказано.
— Про этот самый, — махнул рукой председатель. — Давай на стол!
Отец доставил деревянный лагун, разлили медовуху по кружкам, подняли их над головами.
— За новую жизнь!
— За согласие!
— За вашу будущую коммуну, дорогие гости!
— Учителя надо позвать, — спохватился председатель. — За общее дело пусть с нами выпьет.
За закрытым занавесом разместился наш школьный оркестр. Настраиваем инструменты, трем канифолью смычки.
— У нас, Адриан Митрофанович, ради гостей сочинился ужин, потом дело повернуло на митинг, а к концу выходит чарка за всех коммунаров. Давай с нами!
— Ради такого дела… С вами, за всех, за гостей, за коммуну — будьте здоровы!
Поднялись кружки дном к потолку. Смачно закрякали в разных местах. Молодой голос Сашина Федора заворковал над пустой жестяной кружкой:
— Хороша, но скоро проскакивает…
Раздвинулся занавес, учитель сказал в зал:
— Раз дело вышло на митинг, то и музыка сюда своя положена.
Он приложился к скрипке, мы припали к своим инструментам, и шагнул из оркестра в зал «Интернационал», поднял коммунаров из-за столов. Смолк говор, серьезны стали все. Висячая лампа высветила женские платки, мужские лица, этюдные головы стариков, Шитикова Дмитрия, поднявшего голову под седины Маркса, да крупную, как заснеженный омет, фигуру Ивана Бочарова, с которым голова в голову высился в торжественном молчании Лев Толстой.
Окончен гимн. Учитель обращается к коммунарам:
— Споем, товарищи, песню «Кузнецы». Филипп, Иван, Михаил, запевай!
Поют коммунары… Впервые вижу поющую массу людей. Это кажется значительно, мощно, волнующе. Наступающей силой пахнуло от унисона простых голосов. Будто поет-гудит вековой лес, встречая вершинами ветер, раскачивает, вздымает и кидает к корням своим боевую мелодию. Слаб стал наш оркестр, а я почувствовал себя маленьким, легким. Волне крепнущих голосов уже тесно стало в зале. Она плеснула на сцену и качает меня в своем размахе, как песчинку.
Поет, уперев руки в стол, Алексей Зайцев — любитель песен и природы, крестьянин с тонкой душой романтика. Голос Михаила Крюкова зависает на высоких нотах песни, а потом срывается, как с гребня волны, исчезает. Поет Федор Джейкало, пришедший в коммуну из вечных батраков, ставший теперь животноводом. И Мезрин Федор Иванович — огородник, собирающий первый радиоприемник для коммуны, — вплетает в общее пение глуховатый басок.
Поют коммунары о кузнецах, кующих ключи счастья. И видится мне кузнец-титан… Его молот сыплет искрометные удары на необъятную наковальню-землю. Как похож этот кузнец на гомеровского Циклопа, срывающего скалы!
Я слышал поговорку: «Каждый человек — кузнец своего счастья». Каждый представляет себе счастье по-своему и кует ключи к нему своего размера и фасона. Но ключики эти, видно, слабенькие, мало в них проку. Егор Блинов — такой умелец в кузнечном деле, мастак на всякую всячину, — уж как он размашисто пластает молотом по жаркому железу, а ведь не мог же сковать себе ключей счастья, пошел в коммуну и поет про чудо-кузнеца.
Поют коммунары. Могучим молотом поднимается и опускается в строгом ритме простой напев. Это поют кузнецы своего счастья!
Окончена песня. Люди садятся, дед Афанасий подает голос:
— Надо бы к такому ужину на закуску плясунов подать, чтоб ублатворить гостей. Пусть потопают на сон грядущий.
Он смотрит на Никиту Ивановича — маленького, кругленького старичка, степенного на вид, но с пружинкой внутри.
— Иваныч, тряхни коленце, постружи половицы с приговором!
— Не поспела новая присказулька, да и с молодых надо бы запал зачинать. Стару-то щепку большим огнем надо поджигать, — отговаривается Никита Иванович, освечивая улыбкой полное безбородое лицо с подстриженными с проседью усами, пористым носом-грушей.
— Заводи Сергей, — настаивают голоса, — распали старика, подогрей кровь, пусти ему в ноги почесуху!
— Этот даст припарку!
— Ему простор с телятами: все кусты пообтопал, траву на выпасах повыбил. Все колена разные закручивает.
Опоясал учитель смычком струны скрипки, трепыхнулась в оркестре разбуженная плясовая, бросилась со сцены к плясуну, — закачала его на гулких половицах, изогнула молодое тело. Застрекотали руки, ноги, словно Сергей стряхивал с себя звонкие шары и искусно играл ими носками и каблуками сапог.