— Занимайтесь, есть еще время, — сказала она, но я решительно не хотел показывать свой репертуар.
Пальцы ее побежали по клавишам, а те послушно заныряли бойкими утятами, на что рояль отозвался обилием звуков, зажил, заговорил, заплескал искристыми струями мелодий. Звуки кипели, рокотали, били вверх из-под приподнятого черного крыла инструмента… Это Лист рассказывал о фонтанах виллы Эсты. Как могли небольшие руки исторгнуть столько звуков, в неутомимом полете цепко выхватывать брызжущие аккорды. Музыка окончилась, преподавательница опросила:
— Нравится? Что вы разглядываете свои руки?
— Не для музыки они. Клавиши-то надо со шпалу.
— Вот как! — засмеялась она. — Голова должна быть для музыки, а играть и эти руки могут. Работать надо много, и пальцы побегут.
Это было для меня напоминание шутки о зайце. От усиленных тренировок дело заметно подвинулось. Насмешки прекратились. Победа!
Разыскивая класс для занятий, забрел в концертный зал. Там заканчивалась гражданская панихида по умершему певцу Григорию Пирогову. На сцене покойный лежал среди венков. У рояля Александр Пирогов пел «Судьбу» Рахманинова. Полумрак зала, какая-то могучая тишина, мертвый певец и музыка… Брат брату поет в последний раз, на вечное расставание. И припомнилась мне другая смерть, впервые увиденная детскими глазами.
Тихий дядя Егор с теткой Авдотьей одно время жили вместе с нами. Была у них девочка Нюрка, моего возраста. Мы часто играли в темных сенях, пугали друг друга, нарядившись в вывернутые шубы. Нюрка была красивая, статная, с картинки взятая. Когда учитель читал нам в классе «Руслана и Людмилу», я представлял дивную Людмилу, похожей на Нюрку. Дома изображал коварного Черномора, загонял Нюрку в кладовую, грозил не выпускать до ночи. Пусть пленницу едят мыши! На шум выходили старшие. Девочка хватала у меня с головы шапку, мигом исчезала с крыльца. В зимних сумерках начиналась погоня Черномора за Людмилой вокруг домов-теремов.
Нюрку сразу выбрали царевной, когда готовили пьесу «Ивашкина счастье». Учитель строго велел выучить роли. Первый спектакль играли с подъемом. Взрослые следили с детским вниманием за живой игрой школьников. Нюрка-царевна покорила всех.
— Егор-то наш, — говорили коммунары, — шагни в сторону — потеряешь, а девчонка — чисто из царских. Пройдет — взвосияет!
Да вот пристала же беда к ней: прилип какой-то жар, испеклась-извелась, опалило всю. Тетка Авдотья сказала, что не иначе как повертуха, а то и от дурного глаза бывает такое на ребенке. Долго ли изурочить, когда она вся из хрящиков.
Врача в коммуне в то время еще не было, потому стали сами пытать, отчего болезнь. Топили воск, лили в чашку с водой. Он застывал в причудливых изображениях, напоминая человека, но неясно, не определишь, кто в коммуне с дурным глазом.
Перед утром крепок сон, но я услышал сдержанный плач. Тетка Авдотья держала Нюрку на руках, а она билась, выгибалась, звала мать.
— Я с тобой, дочка, с тобой, — дрожал слезный голос тетки. — Отец вот он, тут…
А у Нюрки уже руки повисли, пальцы сжимаются, запрокинулась голова. Мать положила ее на колени, сломалась над ней, громко заплакала.
— Царевна моя. Растаяла-улетела…
Дядя Егор стоял босой, смотрел в угол и повторял:
— Авдотья, ты… — и больше ничего не мог сказать.
Мне было страшно. Рассвет поглядел в синие окна, а Нюрка уже перестала жить, сгорела до солнца. Днем унесли гроб на полотенцах к высоким соснам, и появилась первая могила коммунаров. Светлую детскую дружбу оборвала смерть, но над памятью живых она не властна.
Свое горькое горе выразил я в стихах и весной прибил гвоздиком к кресту на могиле листок бумажки.