― Немного, ― признаюсь я и тут же спрашиваю: ― Почему Дан? Не Богдан?
― Издатель посоветовал сократить, ― пожимает он плечом. Зелено-голубая волна взгляда устремляется на крышу вокзала, которая отражает солнечные лучи, будто возвращая их небу. ― Короче, так воспринимается лучше читателем. Читатель же, знаешь ли, существо капризное. У него есть море, каждая волна которого ― автор. Волна накатывает на волну, прячет под собой, принося что-то другое, стирая старое. Ты их не запомнишь, да и не всегда в них сориентируешься. Но вот ту волну, что плеснет в лицо, оставив соленый привкус на губах, ты забудешь вряд ли. Поэтому цель каждого писателя ― остаться на губах, которые потом смогут процитировать его строки.
Звучит настолько хорошо, что не хочется перебивать.
Но потом я бросаю взгляд на часы.
― Пошли, пора, ― произношу, вставая и подхватывая вещи.
Ярасланов молча кивает, берет чемодан за ручку и следует за мной. На перроне мы молчим, молчим и когда оказываемся в своём люксе. Меня это несколько удивляет. Однако, а деньги за билет потом стребует? Наверное, стребует. Чего это он должен всё оплачивать?
Внутри, как всегда, жарко. И пахнет металлом, горячей пылью и смазкой.
Я отодвигаю штору и смотрю на вокзал, где другие пассажиры еще ждут своих поездов. Временами просто удивительно, сколько людей мы видим каждый день, но при этом ничего не узнаем об их жизни.
― Нравится? ― вдруг спрашивает Ярасланов.
Я перевожу взгляд ― он тоже смотрит в окно. Редкий момент, когда ни в глазах, ни в уголках губ нет иронии и легкой насмешки. Из-за этого он словно меняется до неузнаваемости. Я вижу в своем спутнике совершенно другого человека.
Поезд трогается, оставляя людей за чертой вагонного окна.
А я внезапно понимаю, что оказался один на один с человеком, который грозился меня убить.
Только мне… совсем не страшно.
Теперь я знаю: Ярасланов просто так изъясняется. Он многое говорит, чтобы добиться нужного эффекта, но далеко не всегда делает то, что сказал. Он меня проверял. Не особо приятная проверка, но сейчас это почему-то кажется таким же очевидным, как факт, что Кирилловна, незабвенная соседка Игоря, не бросит курить до самой смерти.
Немного царапает, что он так и не появился. Но сказать, что я обижен, не могу. Вокруг и правда происходят странные вещи, поэтому чего точно не стоит делать, так это втягивать друга в неприятности. Неприятности, которые ты сам не можешь ещё классифицировать.
Если дорога во Львов была по большей части созерцательной, не считая разговоров с Володей, то в этот раз мне не до созерцания. Потому что я слушаю Ярасланова.
Он сидит, подогнув ногу под себя, уже довольно долгое время. Я невольно отмечаю, что ему это не причиняет ни капли неудобства. Он вообще гнется словно лоза, просто раньше я не видел так близко каждое движение, а теперь вот оно, смотри да изучай.
Три пуговицы на рубашке расстегнуты, временами мелькает серебряный блик цепочки. Интересно, на ней что-то висит? Когда я его видел в комнате, ничего не было.
― Значит, Создатель ничего не может поделать со своими… с тем, кого создал? ― осторожно спрашиваю я.
Ярасланов откидывает с лица светлые пряди, немного морщится. Похоже, его раздражает дорога, но он прекрасно понимает, что с этим ничего не поделать, и пытается хоть как-то держать себя в руках и не сорваться на мне.
― Может. Например, не выпускать их, ― отвечает он.
Я жду какой-то кривой усмешки или намека, что это такая злая-злая ирония, но Ярасланов чудовищно серьёзен. От этого немного не по себе.
― Я сейчас не шучу, ― говорит он, будто угадав мои мысли, и поднимает взгляд. Там странная задумчивость, ни намека на прежнее ехидство. Интересно, настоящий Богдан Ярасланов передо мной сейчас? Или все же был тогда, а теперь просто на какое-то время показал свою усталость? Он продолжает:
― Создатель не может не создавать, это как… вот скажи, Антон Шут, ты можешь не писать?
Вопрос ставит в тупик.
Можешь не писать ― не пиши.
Не эту ли фразу встречает каждый, кто решает сесть за чистый лист и начать свой текст?
Можешь не писать…
Не могу.
Это я понял давно. Даже если что-то случится в моей жизни и я решу сделать перерыв, это не значит, что перестану думать на тему: как это написать?
Наверное, каждый из нашего писательского племени однажды ловит себя на том, что любую ситуацию пытается разложить на строки, обернуть в буквы, разделить знаками препинания и оставить на бумаге. Первые рассказы я писал в тетрадке в клеточку душой и тупым карандашом. Потом перечитывал и казался себе жутко талантливым.