Александра Матвеевна. Самая старая. Тридцать шесть лет. Кадровая военфельдшерица. Угловатая. Угрюмая. Некрасивая. Не терпит ленивых. Сама очень энергична. Никогда не повышает голоса. Обращается ко всем только на «вы». Даже в пустячном разговоре держит себя как на строевом смотру. В декабре получила извещение: ее муж, старший лейтенант, пропал без вести. С тех пор ее усталое лицо стало еще более отчужденным. И, кажется, увеличились мешки под глазами.
Рита. В мирной жизни была парикмахером. Стройная, миниатюрная. В тридцать восьмом году, в Гурзуфе, на пляже познакомилась с парнем-немцем из Республики Поволжья. Поженились. В начале войны его с родителями выслали в Казахстан. Она кончила курсы РОКК и ушла в армию. Живет от письма до письма от них.
Сима. Санитарка эвакоотделения. Двадцать девять лет. Бывшая товаровед универмага. Тело рубенсовской матроны. Может перенести стокилограммового раненого на пятый этаж. Когда санитар-носильщик во время бомбежки спрятался под горящий санитарный вагон, не желая выносить раненых, Сима выволокла его и стала лупить по щекам. Тот только отфыркивался, едва успевая прикрываться руками.
…Вера и Катя. Близнецы. Десятиклассницы. Отличить одну от другой можно, лишь поставив их рядом. Однажды Самойлов влепил Вере наряд вне очереди за то, что она вышла на занятия по огневой подготовке в нечищеных сапогах и без белого подворотничка. Каково же было его удивление, когда минуту спустя он увидел ее в сияющих сапогах, а из-за ворота гимнастерки виднелся накрахмаленный подворотничок. Он быстро сообразил, что сестры его разыгрывают, но сделал вид, что ни о чем не догадывается. Похвалив Катю за столь быструю реакцию, он сказал, что не освобождает ее от наряда. Катя, пожав плечами, удалилась. Потом ее ранило в голову. Ее эвакуировали в тыл, и мистификации прекратились. Вера мечтает стать актрисой. Когда в ее палате умирает раненый, она плачет.
…Из далекого угла донесся отчетливый шепот: «Влипли! Хана нам теперь!»
Нил Федорович нахмурился:
— Те, кто боится, могут уйти. Мы никого силой не заставляем здесь оставаться.
— По-моему, все ясно! — сказал похожий на воробья начальник продовольственной службы. — Крысам разрешают бежать с тонущего корабля.
— Да что я такого сказал? — поднялся из дальнего, угла заведующий складом. — Я как все… э… не уверен в своих э… что в таких условиях… мы… я… Это приказ… или пожелание? Может быть, я не так понимаю?..
И, смущенно озираясь по сторонам, он засеменил к выходу.
Все остальные сидели не шелохнувшись… Когда Самойлов отпустил их, каждый приступил к своей работе, и работали так, будто ничего не произошло. Люди объявили войну страху.
Начальник санитарной службы армии позвонил уже после того, как все было решено. Вербе оставалось лишь описать обстановку, но и это ему было нелегко: больше всего он боялся, что его упрекнут в заботе о личной безопасности. И он начал говорить об угрозе взрыва, пожаловался на переполнение госпиталя: раненых укладывают в три-четыре яруса. Ах да, он позабыл еще об одном — о раненых пленных.
У Вербы был удивительный талант все устраивать, доставать, из невозможного делать возможное. Такие люди будто рождены для войны, для борьбы со стихией, катастрофами. Ему и прежде приходилось бывать в сложных переплетах. Когда в госпитале создавалась «пробка», он умел найти нужные слова, объясняющие людям все, и они после щестнадцатичасовой работы без ворчания становились на вторую вахту. Но по сравнению с тем, что случилось сейчас, все прежние передряги казались ему ерундой. Он готовил госпиталь для работы на сожженной земле: он запасся впрок двух-, трехъярусными станками вагонного типа, чтобы заполнить всю высоту помещений, но он не учел, что снежный ураган, бездорожье, кровопролитные бои надолго задержат перебазирование соседствующих с ним армейских госпиталей.
Объясняя все это начсанарму, он явственно видел перед собой его красное лицо, маленькие глазки, широкую приземистую фигуру. Тот всегда симпатизировал Вербе, ценил его за оперативность и хорошо отлаженную систему хирургической помощи и часто добивался награждения персонала боевыми наградами. Начсанарм был вспыльчив, и Верба ожидал, что он сейчас разразится руганью, перемешанной с угрозами, но он молчал, и это сбивало с толку. Наконец, прерываемый шумом, издалека раздался неожиданно спокойный голос: