Именно эта деталь окончательно, расположила Самойлова к Штейнеру. Она как-то связывала все воедино. Будь этот немец приспособленцем, думал Леонид Данилович, он постарался бы уничтожить все, что хоть сколько-нибудь напоминало о его недавнем прошлом. Будь убежденным — кичился бы всем, как это делает Райфельсбергер. И когда Верба спросил Самойлова, искренен ли, по его мнению, Штейнер, тот утвердительно кивнул головой.
Как только у Анатолия оказывалось хоть маленькое окно между операциями, им овладевало беспокойство о Вике и их будущем ребенке. Он сам злился на свое малодушие, однако поделать с собой ничего не мог. Он чувствовал, что волнение все больше изматывает его: вместо того, чтобы расслабиться, набраться силы, необходимой для оперирования следующей партии раненых, он напрягал свое воображение до предела, выдумывая для Вики все новые и новые поручения за пределами этого проклятого здания. Да и добро бы еще Вика была более покладистой. Так нет же: каждый его приказ покинуть госпиталь она воспринимала, словно личное оскорбление, и каждый раз исполняла его чуть ли не со скандалом. Как о лучшем эпизоде своей жизни Михайловский, думал о тех двух часах, когда Райфельсбергер лежал в своей баньке, а Вика вынуждена была оставаться рядом с ним. Но теперь Курта перевели в палату, где лежат Луггер со Штейнером, и нет никакой возможности заставить ее покинуть госпиталь. Да и Верба оказался плохим союзником: уж он-то мог бы ей приказать убраться отсюда на аэродром.
И все же надежда на командировку Вики не оставляла Михайловского. Не получив поддержки Вербы, он обратился за помощью к Самойлову. Правда, ему пришлось открыть, тайну их с Викой взаимоотношений, но ради спокойствия скрытный Михайловский пошел даже на это. И в который раз поразился чуткости Леонида Даниловича.
Весь его облик при первых же словах Михайловского проникся таким неподдельным сочувствием, что Анатолий Яковлевич, решивший сначала ужать интимную тему лишь до необходимых деталей, вдруг разошелся, и его рассказ обратился во взволнованную исповедь. Самойлов не прерывал его; он лишь изредка кивал головой, но, глядя на него, Анатолий Яковлевич все отчетливее понимал вещь, для себя очень важную: все их с Викой опасения были напрасны; люди понимали все не хуже их самих и не были склонны считать ветреными чувства Анатолия из-за того, что недавно у него была другая семья. Когда он сказал об этом Самойлову, тот разозлился:
— Неужели ты придаешь этому значение?
— Да. И знаешь, почему? Я иногда думаю, что не имею никакого права на любовь.
— Извини меня, но твои рассуждения больше пристали озлобленной, старой деве, с ненавистью наблюдающей жизнь счастливой супружеской четы. Вы с Невской любите друг друга. Что еще нужно?
— Значит, ты тоже так думаешь? — облегченно спросил Михайловский. — И не считаешь, что огласка наших отношений подорвет мой авторитет в госпитале?
— Если что и подорвет твой авторитет, так это скрытность. Уверяю тебя, о вашем романе догадываются почти все. А ты своим шутовством даешь повод людям думать, что крутишь обыкновенную фронтовую интрижку. Я и сам, признаться, так считал.
Тут уже разозлился Михайловский.
— Интрижка? — крикнул он. — Какого бы дьявола я волновался тогда за эту безумицу, желающую во что бы то ни стало взлететь вместе с нами на воздух. Благодаря Вике я снова стал жить полной жизнью!
Он продолжал говорить. Так часто бывает с людьми, которых считают скрытными, никого не допускающими до своего внутреннего мира. Они и действительно никого до него не допускают, бдительно выставляя непроницаемую преграду между собой и собеседником, при малейшей попытке того коснуться какой-нибудь интимной темы. Однако стоит им самим по той или иной причине хоть немного раскрыться, как преграда дает трещину, и долго сдерживаемые чувства устремляются, сквозь нее подобно воде, с шумом и пеной бьющей сквозь щель, пробитую в дамбе. Самойлов никогда не видел Михайловского таким. Он изумленно слушал его, а тот, сбиваясь, объяснял, что пустит себе пулю в лоб, если Вика и их ребенок погибнут. Наконец он замолчал.
— За то, что я сейчас услышал от тебя, — сказал Самойлов, — отпускаю тебе все грехи. И обещаю, что ни один человек не посмеет сказать ни единого грязного слова о вас с Викой. Ты знаешь, я не бросаю слов на ветер. Что же касается ее командировки, то ничего не обещаю. Могу только постараться почаще отсылать Вику к местным жителям. Придумаю ей какое-нибудь важное дело.
— Спасибо тебе!
— Не за что. Кстати, ты совершенно, напрасно обращался за помощью к Нилу. Он сразу все понял, но не хотел тебя «раскалывать».