— А ты откуда знаешь?
— Он сам мне сказал, у нас с ним нет тайн.
— Какого же черта я перед тобой тут распинался?
— А тебе не стало после этого легче?
— Пожалуй… — уже задумчиво проговорил Михайловский.
Самойлов, улыбнувшись, развел руками. Он думал о том, как все-таки трудно знать все о каждом работнике госпиталя. Взять хотя бы медсестер: они у всех на виду, каждый знает их по имени; некоторые, подобно Самойлову, изучили их привычки и склонности. Но в горячке работы иногда забываешь об этом. Вот и Вика Невская. Может быть, Анатолий и прав, когда злится на ее упрямство. А упрямство рождено громадным мужеством: Вика не чувствует себя вправе делать меньше, чем ее подруги. Самойлов был восхищен: в отказе Невской покинуть госпиталь он видел победу человека над веками выработанным инстинктом. Ведь Вика беременна, по логике вещей она должна была бы использовать всю свою хитрость для того, чтобы оказаться вне опасности. А вопреки этому, ее сознание, принципы оказались выше, сильнее древнего инстинкта материнства. Она не только сама не уходит от опасности, она еще старается поддержать дух других сестер…
…— Что посоветуете? — обратился Нил Федорович к Самойлову и Михайловскому. — Положение-то создалось пиковое.
— Тебе надо бросить все дела и срочно мчаться за помощью к начсанарму, — сказал Самойлов. — Правильно я говорю, Анатолий?
— Да… конечно… — неуверенно поддержал его Михайловский. — Пожалуй, надо ехать…
— Я не имею права покидать госпиталь. Капитан корабля…
— Госпиталь — не тонущий корабль, — возразил Самойлов.
— Могут подумать, что я струсил, дезертировал.
— Ты единоначальник, — отпарировал Самойлов. — Тебе решать. Но коль ты хотел узнать наше мнение… у нас с Анатолием нет разногласий. Езжай! Не все мины взрываются в одночасье…
— Я понимаю твое беспокойство, — примиряюще сказал Михайловский. — Кто и как подтвердит, что мы советовали тебе мчаться за подмогой, если к твоему возвращению мы все отправимся в ад патрес!
— Мы теряем время на разглагольствования! — крикнул Самойлов. — Тебе что, нужен оправдательный документ? Так и скажи!
— Нет! Этого мне не нужно.
— Тогда за чем остановка? — не отставал Леонид Данилович.
— Убедили! — Верба взъерошил свои густые волосы. — Эх, добыть бы мне полсотни палаток, — вздохнул он. — Но сами знаете, сколько трудов и времени понадобилось, чтобы получить всего одну взамен сгоревшей в прошлом году…
— Первым делом езжай к начсанарму, — снова перешел к делу Самойлов. — За нас не беспокойся, сделаем все, что можем, будь уверен.
— Давай обнимемся, — предложил Михайловский, — на войне ведь всякое бывает.
…Когда Верба возвращался от начсанарма, день уже был в полном разгаре: солнца не было, но было очень светло, и свет, падающий с неба, отражался на ослепительно белом снегу, на инее, покрывающем ветви деревьев, и от этого становилось еще ярче, и Верба, пристально разглядывающий дорогу сквозь ветровое стекло своей «эмки», щурил глаза. После разговора с начсанармом настроение его заметно поднялось. Все страхи были позади. Нил Федорович очень боялся обвинения в единовластии, однако, вопреки его опасениям, начсанарм похвалил его, прибавив, что сам ничего другого не мог бы посоветовать. Вспомнив об этом. Верба облегченно вздохнул. Он уже приближался к госпиталю. Шофер круто повернул влево. Верба еще внимательнее посмотрел на дорогу: сразу за поворотом начинался прямой путь, с которого здание просматривалось как на ладони. Но что такое? Верба закрыл глаза, потом снова открыл их. Нет, это был не мираж. Он видел холм, а госпиталя на холме не было.
Машина подъезжала все ближе, и с каждым сантиметром пути Верба все отчетливее видел размах разразившейся в его отсутствие катастрофы: несколько перевернутых и искореженных автобусов для перевозки раненых, холм, заваленный кучей щебня, одинокая печная труба баньки у кладбища, в которой еще несколько часов назад Михайловский оперировал Райфельсбергера. Машина остановилась.
— Приехали, — глухо сказал шофер.
Верба вылез из кабины. Здание было снесено под корень. Уцелела лишь лестница, а вокруг нее, сколько хватало глаз, виднелись кучи бесформенных обломков, да кое-где среди них торчали тавровые балки, длинные водопроводные трубы, и, как громадные лезвия, стояли торчком железные листы, бывшие недавно крышей. И яркий, ослепительный свет веселого зимнего дня, словно неподкупный судья, придавал ослепительный блеск и ясность этой картине. Внезапно Верба словно ослеп. Он пристально смотрел на холм, но уже ничего не видел. Его глаза, словно у человека, лишившегося зрения, обратились как бы внутрь сознания. Перед ним поплыла вереница лиц: Вика Невская, Максим Борисенко, сгорбившийся Михайловский — таким он был, когда получил известие о гибели своей семьи; потом пошли медсестры: пожилые женщины вели под руки девочек, пришедших на фронт сразу со школьной скамьи; одни из них были грустны, другие почему-то чрезмерно веселились; они звонко хохотали и шли вприпрыжку и, кажется, не держи их за руки старые медсестры, побежали бы…