Чаще другие мысли владели людьми, составляющими штат госпиталя, в том числе и Михайловским. Спасать жизнь, восстанавливать здоровье, боеспособность, делать благо, заведомо зная, что этот самый человек по возвращении в свое подразделение может быть через весьма непродолжительное время снова ранен, покалечен или убит…
— Вовремя сплавили здоровяг, — кинул он Вербе. — Не вздумай и дальше зарываться. Пощады не жди. Мы ведь все знаем! Перед тем как ехать к вам, с проверкой побывали в запасном полку, ездили с маршевыми командами на боевые участки. Ясненько?
— Так точно! — не сразу отозвался Верба.
Увидев огромный помятый самовар в приемно-сортировочном отделении, генерал хмыкнул.
— Ну-кась, сестричка, налей мне чайку.
Медсестра подала ему эмалированную кружку крепкого чая, он отпил глоток, поблагодарил и прошелся вдоль носилок, отметив про себя, что у раненых чай столь же наварист. Выйдя в коридор, он резко остановился у одной из перевязочных, услышав немецкую речь.
— Какого черта вы стали такими добрячками, благотворительностью занимаетесь? — съязвил он, обращаясь к Вербе. — Десятки своих часами ждут помощи.
Нил Федорович пытался что-то произнести:
— Я… Я… Мне казалось…
— У Михайловского фрицы уничтожили всю семью. Верно я говорю? А в общем, сами соображайте, что к чему. Я вам не судья. А теперь покажи мне твою команду выздоравливающих.
— Кавэ?
— Это еще что такое?
— Но вы сказали сами — команду выздоравливающих.
— Толково назвали. — Глаза его улыбнулись и тут же погасли. — Пошли.
Сопровождаемый Вербой, Самойловым и Михайловским, генерал стремительно подошел к строю КВ, остановился и медленно обвел, глазами три шеренги. Перед ним стояли люди разных возрастов — от восемнадцати до пятидесяти лет. Некоторые из них прошли самые суровые годы, знали цену крови и пота, лишения и опасности, умение и жестокость врага, не раз бывали ранены. Среди них были и новички, только-только опаленные войной, еще не овладевшие опытом подчинять воле свое тело. У многих на груди — нашивки о ранениях.
— Эк, сколько гвардейцев собралось у тебя, — с довольным видом крякнул генерал. — Это все?
— Все! — ответил Верба, чувствуя, что краснеет.
Генерал направился к правофланговому.
— Пулеметчик? Минометчик?
— Заряжающий, — степенно ответил широкоплечий сержант.
— Пожми-ка мне руку. Сильнее! Согни в кулак! Подними руку!
— Некуда больше.
— И тебе, гвардеец, не стыдно здесь болтаться?
— Мое дело маленькое. Держат — значит, так надо… — замялся сержант.
— Ну вот!.. Новобранцев прислали желтоперых. Над ними няньку надо. Понял? Два шага вперед! Как здоровьишко, Нонишвили? — спросил генерал второго, грузина с детским лицом, заросшим бородой. — Прямо скажу, разведка без тебя охромела. Вот как ты нужен, — провел он ребром ладони но шее. — Ну как, договорились? Добудь мне парочку офицеров. Героя не пожалею.
— Стало быть, могу идти за вещами? — откликнулся тот.
Внимательно всматриваясь в лица, член Военного совета внезапно раздвинул шеренги и остановился перед сутулым, щуплого сложения, лет сорока ефрейтором.
— Мусаев?
— Так точно! Гвардии старшина Мусаев Бали-оглы.
— Где пропадал? Мне доложили, что тебя тяжело ранило.
— Залатали неплохо, — живо подобрался Мусаев, показывая правый кулак-культяпку в бинтах. В его черных, лукавых глазах блеснула смешинка.
— Ну хитер! Шутник! Ты ж левша!
Кругом рассмеялись. Мусаев Тоже хохотнул и стал уверять, что он не даром хлеб ест, помогает разминировать госпиталь. Генерал нахмурился, плотно сжав губы, помолчал, потом хлопнул ефрейтора по плечу:
— Это надо… Ты отличный сапер! Иди, браток, иди туда, к Борисенко, нелегко им…
Мусаев выпалил, что командир полка не выполнил приказ и не отпустил его на побывку домой, к одинокой старухе матери.
— Только и того? — Генерал повернулся к Вербе: — Выдать ему сухой паек на семь суток, и как только разминируют — отправить. Вернешься — топай прямо ко мне.