Встреча у старого мастерового происходила исключительно из дружеских побуждений, а не потому, что у него был выжлец, без которого на охоте по зайцам не обойтись. У многих из нас были свои собаки и, говоря честно, Шугая Ильи Васильевича на охоте мы не терпели и считали, что кличка собаки соответствовала его мастерству. Расшугает бывало зайцев, потому что гнать умения нет. По этой причине Шугай часто портил охоту, и не раз мы рекомендовали его хозяину избавиться от бездарного пса. В таких случаях Илья Васильевич не давал прямого ответа. Или молчал или балагурил о чем-то другом, стараясь перевести разговор на другую тему. Но однажды на охоте с гончими мы оказались вдвоем с Ильей Васильевичем, и, помню, моя выжловка Швенда побудила зайца и азартно его повела. Шугай, до этого брахливший в добор, вдруг наддал, сбил собаку со следа и, прогнав зайца с километр, позорно его стерял. Не сумев выправить скол, пошел в пяту, заливаясь фигуральным, чистым баритоном. Голос выжлеца то сдваивал, то рыдал, наполняя лес чудесными звуками. Но я-то знал, что он врет, идет в пяту — обратно старым следом и по этой причине изумительный голос собаки терял свою значимость. Раздосадованный случившимся, я издали высказал свое негодование Илье Васильевичу, сидевшему у вырубки на пне. Но когда приблизился к старику, я пришел в недоумение. Сидел он сгорбившись, плечи, борода и руки тряслись, а по его изрезанному морщинами лицу — катились крупные слезы. Неизменный картуз валялся у ног.
— Илья Васильевич, друг мой, — говорил я, положив руку на его плечо. — Прости, если обидел. Больше никогда не буду, прости! Мне было стыдно за свою несдержанность и больно за то, что обидел друга.
Но как выяснилось, тревога моя оказалась напрасной. Старик обернулся, посмотрел на меня и, стыдясь своих чувств, так неожиданно нахлынувших, рукавом вытер глаза, надел картуз, пожал мне руку, а потом взволнованно заговорил:
— Вот ты, да и другие донимаете меня Шугаем, и, по правде говоря, я не сержусь на вас. Знаю, что работник он плохой. Но вот сейчас, хотя рассказ мой и будет долгим, а я все же поведаю его тебе. Тогда ты поймешь меня и больше донимать Шугаем не будешь. У нас была большая семья, — вздохнув, проговорил Илья Васильевич. Нас ребят было пятеро и все мал-мала-меньше. Отец работал на фабрике слесарем. Мастером он был хорошим, но за свои убеждения находился под наблюдением полиции, а следовательно, и у фабричного начальства значился на плохом счету. По этой причине и в заработке его притесняли, да беспричинно штрафами мучили. Чтобы не погибнуть с голоду, мать вынуждена была прирабатывать стиркой белья. Словом, жили тяжело, в нужде. Однако, продолжал старик, несмотря на бедность, отец мой был большой мечтатель и страстно любил природу, а при случае увлекался охотой. Нет-нет, да с приятелями выезжал погонять зайчишек и меня приучил к охоте. За участие в стачке отца арестовали, судили и сослали в Сибирь. Потом стало известно, что при побеге его застрелили. Без отца нужда была настолько тяжелой, что младшие ребята один с другого одежонку носили. А вскоре от тоски по любимому человеку и от непосильных работ — умерла мать. Я в то время работал на заводе. Ой, и каторга там была. По двенадцать часов находились в огне и жару. Бывало еле до дому доберешься, а платили гроши. Терпели мы терпели, а потом забастовку устроили. Ну, нагнали полицию, казаков — забастовку подавили. Потом пошли аресты. Арестовали и меня, да при обыске нашли листовки, а тут уж никак не выкрутишься. Улики налицо. На следствии пытались узнать откуда взял? Били, но не сказал, а на самом деле снабжал меня листовками товарищ отца, с которым не раз бывал на охоте.
На какие-то минуты рассказчик замолчал, словно заглядывал вглубь прошлого. Потом затянулся самокруткой и вновь продолжал начатый рассказ.
— Сейчас о тюрьме страшно вспоминать. Допросы, пытки, и не дай бог, в ней очутиться. Так длился год. Потом выслали меня с партией других заключенных в питерский дом предварительного заключения, а там тоже сущий ад. Прошло еще больше года, а потом суд. На семь лет меня заканали и переправили в Литовский замок как опасного политического преступника. Через какое-то время ненароком пришла из дома весточка. Двое младших ребят умерли, а двое постарше милостыней проживаются. И тут мне стало не по себе, да так, что белый свет опостылел. Бывало ночью в камере спят, а я вспоминаю все и не вижу просвета. Жизнь загублена и решил покончить с собой. И вот однажды, когда соседи по камере заснули, я из полотенца петлю сделал и только рассчитаться бы с жизнью, вдруг слышу заливистый лай собаки. Я приподнялся к окну и через разбитый край стекла звуки собачьего голоса доносились яснее, и я понял, что это тявкает гончая. Долго я слушал лай гончака и как во сне предстали передо мной — отец, мать, семья и товарищи отца. Вспомнилась и охота с отцом и его друзьями и привиделась чудесная родная природа. Уж и не знаю, почему но мне очень захотелось жить. Нет, думаю, на зло чертям, а умирать не буду. А там и Февральская революция… Когда она пришла, народ вдребезги разнес Литовский замок, и вызволили меня на волю. Первым делом, — говорил рассказчик — разыскал обладателя гончей собаки, благодаря голосу которой остался жить. Им оказался старый водопроводчик. Выслушав мою биографию, старый мастеровой приютил меня, как родного, а вскоре с его сыном — рабочим Путиловского завода мы подались в Красную гвардию. Воевать пришлось с беляками и всякой другой нечистью. В двадцать первом вернулся в свой город, обзавелся семьей, сделался охотником и до старости работал на заводе.