К закату четвёртого дня они прибыли в Альхайм. Едва маленький отряд миновал околицу, мальчишки тут же бросились врассыпную, оглашая воплями сонные улочки. Белобрысая же продолжала шагать вперёд, не оборачиваясь, и Джи, уступивший свою роль проводника, следовал за ней.
Они прошли почти весь крохотный, как церковный двор, Альхайм втроём – девчонка с грудничком на руках и охотник. У крайнего дома, крепко сбитого из свежих брёвен, белобрысая остановилась. Обернулась. Младенец в её руках непрестанно вопил, и на крики из дома вышел сначала низкорослый кряжистый мужчина, потом – худая женщина с волосами белыми, как снег, выбившимися из-под грязноватого чепца. Они застыли у двери, глядя на девочку. Заходящее солнце светило им в лица, искажённые гримасой подступающих слёз.
Не обращая внимания на них, белобрысая шагнула к Джи. Неловко подхватила младенца одной рукой, а вторую, пошарив в укутывающем ребёнка тряпьё, вытянула перед собой.
На ладони белобрысой лежали чётки. Грубые, неровные бусины из кости и дерева с проверченными в них дырочками, нанизанные на слегка растрепавшийся жгутик верёвки. Впервые за весь переход девчонка подняла глаза на охотника – не то требовательно, не то просяще.
Он взял чётки. Сквозь перчатку бусины ощущались совсем гладкими.
Джи ждал, что она что-нибудь скажет. Но белобрысая лишь сжала его пальцы в кулак своей ручонкой и, не оглядываясь больше, пошла к дому.
***
Волк оскалил клыки. Шерсть на его загривке вздыбилась, на лапах напряглись мощные мускулы. Уши прижались, в крохотных глазках загорелся огонь. Зверь готовился прыгнуть.
Крис лишь на палец выскользнул из ножен – и снова нырнул обратно, за шнуровку рукава. Джи, стоя с голыми руками перед волком, смотрел на хищника и выжидал. Так в схватке двух равных воинов один ждёт атаки другого.
Волк прыгнул. Сто фунтов мяса и костей навалились, опрокинули. Клыки щёлкнули у самого уха, огромная лапа надавила на грудь. Рёбра хрустнули под весом зверя. В лицо дохнуло смрадом, когда волк зарычал – утробно, низко, удовлетворённо. Обнажились жёлтые зубы, пока ещё сжатые, влажно блестящие от скользкой слюны.
Джи не стал дожидаться, когда волк раскроет пасть. Рука метнулась вверх, стиснула волчью челюсть. Рык оборвался. Волк засипел, мотая головой, лапы упёрлись в грудь Джи. Дыхание перехватило, но охотник не выпускал волчью морду, сжимая живую ладонь изо всех сил.
Зверь скулил, словно больная собака. Он ещё боролся – матёрый, закалённый в схватках самец, переживший множество зим. Но удар в ухо заставил его покачнуться. Из ноздри потекла густая чёрная кровь. Волк замолчал, глядя на свою странную жертву широко раскрытыми глазами.
Охотник ударил снова – и зверь рухнул замертво, издав напоследок тихий, совершенно человеческий стон. Огонь в его погасших глазах сменился застывшим удивлением.
Джи отвернул голову мёртвого волка. Тёплая сладость лилась ему на лицо. Он не пил, лишь изредка облизывал губы. Он не желал убивать этого старого стража лесов, но волк вышел ему навстречу, а из схватки двух зверей живым выходит только один.
Говорят, если выпить волчью кровь, сам станешь волком.
Пальцы, сжавшие волчью морду, распрямились, охотник столкнул с себя звериную тушу и встал.
Но кто я, как не волк, вечно ищущий жертву?
...Оставив детей в Альхайме, охотник дал себе волю. Зайцы, лисы, белки, птицы – он не разбирал, жадно вгрызаясь в тёплые тела, выплёвывая перья и мех. Он насытился вдосталь, заглушив проклятый голод. Но пустота внутри никуда не исчезла.
Его первый враг был мёртв, его второй враг ждал своего часа. Там, где проходил, оставался след из звериных тел. Он нёс с собой смерть и знал это.
К вечеру второго дня Джи вышел к берегу лесного озера. Солнце ещё не зашло, и вода, тихо плескавшая в берег, переливалась оранжевым. Где-то вдали монотонно ухала птица.
Джи опустил на землю суму и сбросил плащ. Стянул через голову рубаху, заскорузлую от высохшей волчьей крови. Упал крис, заткнутый за шнуровку рукава, соскользнули с бедра ножны. Помедлив, охотник расстегнул ремни, охватывающие левое предплечье и змеями обвивающие руку повыше локтя. Мягко звякнув, творение Нахтрама упало на разбитые сапоги – и осталось лежать рядом с горкой грязной одежды.