Лагерь был создан в июле на месте бывшего базара. Красноармейцы-строители за две недели возвели восемь больших бараков и другие службы, обтянули территорию колючей проволокой, соорудили две смотровые вышки. Через неделю после окончания строительства там было уже около пятисот пленных. Они сами произвели необходимые доделки, привели в порядок территорию.
Со странным, тревожным чувством шла Елизавета Павловна в лагерь. Ненависть и презрение к немцам еще не перегорели, и поначалу ей тяжело давалось любое общение с ними. Почти все попали в плен в сорок первом — сорок втором годах и успели пообтереться в советских лагерях. Многие из них уже хорошо понимали, что русские обходятся с ними вполне по-божески, а кормят их не хуже, а даже лучше своих соотечественников. Правда, большинство офицеров держались заносчиво, но и среди них оказывались люди здравые. Некоторые даже пытались создать организацию «Свободная Германия», чтобы бороться за свержение Гитлера. Их выступления записывали на радио для трансляции в немецкие окопы, и сами они начали выпускать стенную газету, причем весьма позитивного толка.
И все-таки не год и не два прошли, уже и победа наступила, когда Елизавета Павловна как-то освоилась, смирилась со своей работой, да и на нее перестали посматривать косо из-за этого.
Вольнонаемных в лагере было мало, в основном медицинские работники. Ночью Лиза, как правило, оставалась совсем одна. Ее медицинского опыта вполне хватало: основной контингент пленных отличался завидным здоровьем. Случались простуды и прочая чепуха, чуть чаще травмы. Так что ночью Елизавете Павловне удавалось и прикорнуть.
Как это случилось, она и по сей день не могла себе объяснить. Да, этого вяло-добродушного немца, унтера Карла, она знала с первых дней работы в лагере. И не потому, что чем-либо выделялся из других, а потому, что однажды поранил руку.
Карл неплохо говорил по-русски, и из этих немногих разговоров она узнала, что ему сорок пять, родом из Банска-Бистрицы, в плен попал под Москвой, а точнее, под Ельней, и счастлив, что война для него закончилась. Еще говорил, что он не нацист, а славянин, что ненавидит Гитлера и что немцы предали словаков и тому подобное, на что Елизавета Павловна не обращала внимания: «Все они, фрицы, сейчас так говорят».
При встрече они просто кланялись, иногда перебрасывались несколькими фразами о чем-нибудь незначительном. Да, после Сталинграда, когда в лагере уже оформилась организация «Свободная Германия», Карл вошел в руководство ее солдатского комитета. Однажды они и говорили об этом.
А то, что так неожиданно и, как ей казалось тогда, страшно перевернуло жизнь Елизавете Павловне, случилось летом сорок шестого. Ночью она сидела у себя в мед-кабинете у открытого окна и пыталась читать Достоевского. Спать пока не хотелось, но чтение шло плохо. Елизавета Павловна ловила себя на мысли, что читает, не понимая смысла, а думает совсем о другом.
Ей тридцать девять, а личная жизнь, в общем-то, не сложилась. И не было в том ничьей вины — ни ее, ни других. Все и за всех много лет назад решила болезнь, оставив неимоверно горький след. Какая женщина не мечтает о семье, о детях, ведь самой природой ей предназначено о ком-нибудь постоянно заботиться, кого-нибудь все время оберегать. А нет этого — нет и того спокойного равновесия души, которое и есть личное счастье. И наверное, никто не ощущает так остро одиночество, как женщина. Только в войну Елизавета Павловна чувствовала себя и полезной, и нужной, и даже счастливой. А что сейчас?
И странные страсти странных людей Достоевского не доходили в эти минуты до ее сознания…
Елизавета Павловна не заметила, как в дверь постучали и на пороге появился ее знакомый унтер.
— Вам что? — с досадой спросила она.
А между тем немножко обрадовалась, что пришел кто-то и отвлек ее от мрачных мыслей, и потому уже более мягко добавила:
— Садитесь.
Карл молча сел на краешек стула, рядом со столом. Приняв его в свое одиночество, она тем не менее не обращала на него внимания и поначалу не смотрела на него. А если бы посмотрела, то заметила бы, что он держится как-то странно, без конца потирает свои большие руки, порывисто вдыхает ноздрями воздух.
— Нет сон, сон нет совсем, — наконец произнес он.
Елизавета Павловна подумала, что он пришел к ней за снотворным.
— Снотворного у меня нет, — сказала она. — Не получили пока.
— Нет, нет снотворный, — быстро выпалил он. — Я думай о вас.
Она ничего не сообразила, не поняла, почему он встал, подошел к ней и положил свои большие руки на ее плечи.
А дальше все было как будто бы не с нею. И то, что он быстро поднял ее и положил на покрытую простыней медицинскую кушетку, и что делал, и что говорил. Словно не отдавая отчета в том, что происходит, она как-то легко повиновалась ему, и почему-то, дрожа от нетерпения, обхватила его руками за могучую шею, и только все старалась отстраниться от его губ, от его поцелуев, и потому он целовал ее то в лоб, то в нос, то в щеки.
— Я славянин, — шептал Карл, — я не нацист…
Он торопясь срывал с нее одежды, она почти не противилась, и, только когда попытался открыть ей грудь, она мертво вцепилась в рубашку: никогда не оставляющее ее чувство стыда за свое уродство оказалось сильнее…
Потом она будет очень часто вспоминать эту ночь, хотя уже забудет и имя унтера и память потеряет его лицо. Но память оставит ей грубую ласку мужских рук, туманящую близость мужского тела…
Он встал и отошел к окну, заслонив его своей крепкой фигурой. Ей было горько и стыдно, хотя тело успокоенно и предательски замерло.
— Отойдите от окна, черт вас возьми! — она сама испугалась своего крика.
Он виновато отошел и опять опустился на стул. И тут Лиза отвернулась к стене и разрыдалась.
— Не надо! Не надо! — он наклонился над ней и стал вытирать ей лицо уголком простыни.
А она все никак не могла успокоиться и почти захлебывалась от рыданий.
Потом снова сорвалась на крик:
— Идите вон! Вон! Вон!
Он послушно двинулся к двери и вышел из кабинета, а она продолжала больно плакать без слез…
Лиза не могла простить себе случившегося и в следующую ночь не вышла на дежурство, сказав, что заболела.
Только пропустив три или четыре дежурства, она немного успокоилась.
В лагере старалась не столкнуться с Карлом, но, видимо, и он избегал ее.
А потом она поняла, что беременна.
И тут, как это ни покажется странным, она почувствовала в себе даже какую-то приподнятую уверенность.
«Пусть так! Пусть! — твердила она себе. — А если я хочу? Я — хочу!!!»
И опять все знакомые узнавали в ней прежнюю Лизу, а она чувствовала себя так, будто заново появилась на свет.
В феврале сорок седьмого она родила сына.
До чего ж это смешно, когда твой (твой! твой! твой!) сын влюбляется.
У Игоря это случилось впервые, когда ему было тринадцать лет.
Был он тогда в пионерском лагере, и Елизавета Павловна приезжала к нему каждое воскресенье.
Поначалу все шло по-старому, но на третий раз она заметила в сыне перемены. Он замкнулся. Молчал. Даже не притронулся к гостинцам, которые она привезла.
По простоте душевной Елизавета Павловна стала щупать лоб и задавать вопросы, как он себя чувствует.
И вдруг мимо них прошла девушка с комсомольским значком и в пионерском галстуке, сказав Елизавете Павловне «Здравствуйте». Игорь покраснел, по лицу его пробежала страдальческая улыбка. Девушке было на вид лет восемнадцать. И тут Елизавета Павловна все поняла.
— Это кто, сынок?
— Старшая вожатая, — буркнул Игорь.
«Бог ты мой, какое счастье! — подумала Елизавета Павловна. — Сын-то становится совсем взрослым. Вот уже и влюбляться начал…»