— Там про вас напечатано, — сказали мне.
Газета рассказывала о делах нашей дружины, о Коле писала как о живом, а под заметкой были стихи:
ЗЕНИТЧИКАМ
А я и не знал, что Коля писал стихи.
Я отдал газету Ире.
Зима тянулась медленно, и, хотя на фронте дела шли удачно, у меня на душе из-за Иры было по-прежнему горько и неспокойно. С ней мы виделись ежедневно на дежурствах, но говорили мало и больше ни о чем. Какая-то ниточка уже давно оборвалась меж нами, а после гибели Коли это почувствовалось особенно. Но вот наступил март, а за ним и апрель. Налеты на Москву стали чаще, но пришла и первая радость. Меня, кажется, брали в Красную Армию. Я, конечно, похвалился перед всеми на работе и в дружине, прежде всего перед Ирой. И она сказала:
— Хорошо.
Немного вроде задумалась, а потом спросила:
— А ты ничего не замечаешь?
— А что? — не понял я.
— У меня будет ребенок, — просто сказала Ира.
Я опешил.
— Как?
— А разве не заметно? — сказала она.
— Нет.
— А все замечают.
Наверно, это было глупо, но я молчал, не зная, что сказать, и панически боялся посмотреть на ее живот.
Потом спросил:
— А он кто?
— Кто «он»? — переспросила Ира.
— Ну, папа, что ли, как там? — промямлил я.
— Коля, — сказала Ира.
Когда я попал на фронт, мы переписывались с Ирой. Не часто, но довольно регулярно. В сорок четвертом и она ушла на фронт, так и не доучившись на зубного техника, но мы были далеко Друг от друга и опять только переписывались.
А после войны мы поженились.
Наша старшая дочь ничего не знает о Коле.
И дома мы о нем не говорим.
Но часто, конечно, вспоминаем.
И каждый по-своему.
ПОСЛЕДНЯЯ ПУЛЯ
Мы залегли на автостраде Бреслау — Берлин. Ребята наши, по большей части выходцы из деревни, не видали таких шикарных дорог и откровенно завидовали: «Умеют, чертяки, строить».
В дни больших наступлений бывают глупые ситуации. Вот и сейчас была одна из таких. Части, которые до нас занимали оборону на автостраде, куда-то перебросили. Считали, видимо, что немцев поблизости нет. А они оказались. Выяснилось, что в противоположном леске расположилась крупная немецкая часть и будто она собирается выйти на автостраду.
Вот нам и приказали занять оборону вдоль автострады, рядом с мостом. Вояки мы не ахти какие — Отдельный разведывательный артдивизион — топографы, фотографы, звукометристы, но бывать в таких ситуациях уже приходилось. Только жаль, что осталось нас мало — из ста двадцати положенных не более шестидесяти. Да кто-то еще оставался в части — офицеры, повара, дежурные, шоферы. Так что на автостраде залегло человек около сорока.
Было тихо. Немцы не появлялись. Лишь за мостом подозрительно тарахтел мотоцикл. Звук этот не давал нам покоя.
Лес на другой стороне автострады был метрах в трехстах. Мы внимательно вглядывались в него — ничего.
Так прошел час и другой, по-весеннему припекало солнышко, и уже чуть-чуть зеленела трава, и стало даже жарко.
И мы расслабились. Хотя шум мотоцикла не давал покоя.
— Может, посмотреть? — спросил я у своего соседа Сережи Шарыгина.
— А что? Только надо у лейтенанта отпроситься.
Нами командовал лейтенант Бурков — командир нашей топографической батареи. Он лежал метрах в двадцати слева.
Я подбежал к нему:
— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант…
И рассказал про тарахтящий мотоцикл за мостом.
— Я сам слышу, — сказал Бурков, — и сам думал. Валяйте, но осторожно.
— Да мы с Шарыгиным, — сказал я.
Мы с Сережей Шарыгиным не совсем по-пластунски, но все же пригибаясь к земле, нырнули на автостраду и потом под мост. И — о чудо! Почти рядом с мостом в кювете полулежал новенький мотоцикл с заведенным мотором. И рядом никого.
Признаюсь, до войны у меня и велосипеда не было, не только мотоцикла, а тут вот он: только бери, садись и кати.
— Попробовать? — спросил я у Сережи, боясь, что первым это сделать попытается он.
— А что? — сказал он. — Давай я помогу.
Мы приподняли мотоцикл и поставили его на бетонку.
Я залез на седло, и сразу же от прикосновения моих ног мотоцикл поехал.
— Ты куда? — только и успел крикнуть мне в спину Сережа, а я уже не мог остановиться и мчался по автостраде к следующему мосту.
Я чувствовал, что Шарыгин бежит за мной и что-то кричит, но, от восторга и страха одновременно, я ничего не слышал, а только сильнее сжимал руль мотоцикла.
Приближался мост. Вот он уже рядом, вот я под мостом — и вдруг впереди!.. Ничего не понимаю. Вся автострада разбита в шахматном порядке, и в каждом квадрате какие-то ящики.
«Противотанковые мины!» — мелькнуло у меня, когда я уже проскочил мимо двух ящиков, инстинктивно нырнул вправо еще между двумя и…
Когда я пришел в себя, то понял, что лежу в кювете, а мотоцикл, перескочив через меня, ударился в столб и заглох. Только колеса еще вертелись.
— Ты жив? — подскочил Сережа.
— Не знаю, — пробормотал я, стараясь подняться.
Поднялся.
— Ну и шишка у тебя на лбу! — сказал Шарыгин.
— Черт с ней, с шишкой! Хорошо, что…
— Да, кончилось, слава богу! А если б на мину! — хлопотал вокруг меня Сережа. — Пойдем отсюда скорей к ядреной бабушке. А то лейтенант…
Я и сам понимал, чем все это могло кончиться.
Но кончилось все, как ни странно, благополучно, и мне даже не пришлось лейтенанту рассказывать подробности.