— Сосунки! Беда с вами! — Лейтенант устало отвернулся.
Ну, сосунки так сосунки. Лейтенанту двадцать три, а нам по восемнадцать-девятнадцать. Тоже мне старик! Но, впрочем, он хороший.
Вскоре принесли обед, после обеда стало клонить ко сну, а немцы все не появлялись.
Шел уже восьмой час, когда все вдруг и началось.
Поначалу немцы выходили из леса группами. Предвечерняя дымка размазывала их. Но чем ближе они подходили к автостраде, тем четче выстраивались в линейку. Ни танков, ни бронетранспортеров, ни мотоциклов не было, и это вселяло в нас большую уверенность.
— Глядеть в оба! — бросил лейтенант. — И ждать моей команды!
Почти у всех у нас к сорок пятому были трофейные немецкие автоматы. Свои неудобные карабины мы спрятали в машинах. Доставали их только при появлении большого начальства. По уставу нам автоматы не полагались, но местное начальство смотрело на это сквозь пальцы.
Немцы шли в полный рост. То ли не видели нас, то ли чувствовали себя слишком уверенно. Шли без шинелей, хотя на улице было не жарко, шли как-то солидно. Не какой-то фольксштурм.
Мы прижались к откосу автострады. Позиции у нас оказались отличными.
А немцы все ближе и ближе. Их уже можно пересчитать. Человек двести, не меньше. Впереди три офицера.
И тут прозвучала команда Буркова:
— Огонь!
Сам он привстал из укрытия и бросил вперед две гранаты.
Немцы залегли. То ли были убиты, то ли из предосторожности.
Нет, убитых, пожалуй, не видно. Они поползли.
Мы вели прицельный огонь, хотя патроны можно было не экономить. Чем-чем, а патронами мы запаслись.
И вдруг неожиданно наступила тишина.
Замолчали немцы, и мы перестали стрелять.
Минуты тянулись медленно, и прошло уже минут десять — пятнадцать, а вокруг по-прежнему было тихо.
— Сейчас вновь пойдут, — словно угадывая мысли противника, сказал лейтенант.
И действительно, через какие-то мгновения немцы вскочили и, стреляя, побежали к автостраде, прямо на нас. Их оказалось уже меньше, чем вначале, но было вполне достаточно.
Бурков вскочил на автостраду и выкрикнул:
— За мной! Вперед!
И мы рванули вперед.
Результаты боя оказались несколько странными. Всех немцев перебили, и только у меня оказался один живой пленный. Из наших ребят лишь троих ранило. Их перевязывали.
А все остальные толпились вокруг моего немца и без конца спрашивали:
— Как ты его? Как? Да расскажи толком.
А рассказывать было нечего. Я бежал, как все, и стрелял, как все. Какие-то немцы падали. Одного я свалил штыком карабина, который лежал в моей противогазной сумке. Сами противогазы мы, как и карабины, спрятали в машине. А потом появился этот немец. И неожиданно поднял руки и сказал «капут». Ну, я снял с него автомат. Вот и все.
Подошел Бурков, тоже поинтересовался.
— К награде представим, — пообещал он.
Потом Бурков остался с частью ребят у автострады. Раненых, еще человек десять и меня с немцем он отправил к своим.
— А что с этим делать? — спросил я комбата.
— Немца отведи к начштаба, — сказал Бурков.
Мы двинулись к своим.
— Ужин пусть пришлют! — крикнул нам кто-то вдогонку.
Да, есть очень хотелось. Время подходило к девяти.
Я нашел начальника штаба майора Веселова и доложил ему про немца.
Начальник штаба посмотрел на пленного:
— Хорош гусь! Холеный!
Только тут я толком всмотрелся в своего немца. Правда, холеный. Даже пальцы на руках отманикюрены. И ростом чуть выше меня. В общем, фриц что надо! Переодень, и за офицера может сойти.
— Только мне он ни к чему, — сказал майор. — Я немецкого не знаю, допрашивать некому, был Самохин, да и того нет теперь.
Мы же все немецкий знали на уровне «хенде хох».
Костя Самохин — единственный человек в нашем дивизионе, хорошо знавший немецкий язык, погиб при форсировании Одера.
— А что же мне с ним делать, товарищ майор? — спросил я.
— Отведи к замполиту, — посоветовал Веселов и шутя добавил: — Ему все равно делать нечего.
Замполита капитана Стрелько я знал давно, еще со школы в Глухове, под Ногинском, и он ко мне хорошо относился. Поручал делать в свободное время разную наглядную агитацию. Выпускал «боевые листки». Как-то Стрелько пришла в голову мысль разрисовать наши машины лозунгами. Я напридумывал: «Русские прусских не раз бивали, русские дважды в Берлине бывали», «Как сказал товарищ Сталин, бейте фрица непрестанно», «До победы шаг один, будь настроен на Берлин», «Победу в тяжком куй бою, вперед за Родину свою!», «Нас послала мать-Отчизна, бей основы гитлеризма». Стрелько очень понравились эти лозунги, и он приказал написать их на бортах машин. У нас было как раз пять машин. Все лозунги и сгодились. А однажды ему пришла в голову мысль создать своеобразный гимн нашего ОРАДа, и Стрелько поручил мне написать стихи для гимна и подогнать под него какую-нибудь мелодию.
Я сочинил:
Припев:
Припев:
Припев:
Мелодии подходящей не нашлось, и пришлось придумать свою — мажорную, бодрую, строевую. Правда, нашли сначала одну немецкую на пластинке, но Костя Самохин (он тогда еще был жив) сказал, что это фашистский марш Хорста Весселя.
— Жалко, что про товарища Сталина у тебя не получилось, — заметил замполит.
— Не зарифмовалось, — признался я.
— Ну ничего! Зато про ОРАД хорошо, — сказал капитан.
Песня прижилась. Правда, пели мы ее редко: все бои да бои. Но иногда пели. Перед отбоем.
Капитан Стрелько встретил меня ласково и с ходу сказал:
— Слышал! Слышал! А ну-ка давай своего немца. А кто тебе синяк посадил? Он?
— Я сам.
Мы зашли с пленным немцем к капитану в комнату, и Стрелько усадил нас.
— Что делать будем, — проговорил он, — никто не балакает у нас по-немецки. Был Самохин, да сплыл. Ума не приложу!
Он покачал головой, словно пытаясь приложить ее.
Потом обратился к немцу:
— И ты, приятель, по-русски ни бум-бум?
— Них ферштейн, — сказал немец.
— Да, понимаю, понимаю, — с горечью кивнул капитан. — Что с тебя взять! Не учил вас дурак Гитлер русскому, а надо бы! Сейчас сам бы радовался.