(Правда, вот уже несколько раз, а с особенною силой нынче, в феврале, он ловил себя на том, что ему все трудней даются отъезды в Батуми, на южный тренировочный сбор. Молодые ребята — те прямо рвутся, горят от нетерпения, а игроки постарше — покряхтывают, тянут: сказывается с каждым сезоном привычка к дому, к теплой и уютной тяжести ребенка на коленях перед телевизором, да и годы, которых не остановишь.
Однако об этом он ей не скажет — не признается!)
— Ладно, потопал я. — Зевнул, передернул от озноба плечами. — Костылик, что ли, на старость купить? А то еще на трибуну не поднимешься… Как, на трибуне если встретимся: признаешь, не признаешь?
Но черта с два ее можно разжалобить! Уж кого-кого, но его-то она знала, как никто другой.
— Давай, давай! — насмешливо закивала Женька. — Ты мне еще заплачь. Стоит эдакая дубина, а — ноет: «Костылик…». Ты еще коляску инвалидную забыл!
Раскаиваясь, что затеял жалостливый разговор, Скачков поспешил обернуть его смехом.
— Ладно, ладно, раскудахталась! Тоже мне… Шуток не понимаешь?
— Шлепай давай, шутник. Не забыл еще, куда идти?
Вдали показался зеленый огонек такси. Скачков сорвался с места и, крикнув: «Побежал я, Жек!» понесся к перекрестку, засунул в рот два пальца и оглушительно свистнул.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
На базе темно, темною стеной застыли обремененные листвой спокойные деревья. Свет теплился в одном окошечке — у Марковны.
Дожидаясь, когда Марковна поднимется и отопрет калитку, Скачков стоял, поглядывал на небо, по сторонам: тихо, безлюдно. Подумал, что следовало бы, пожалуй, поехать к матери с сестрой, но ведь догадаются же сразу, что опять неладно, и пусть не подадут и вида, однако расстроятся и втихомолку станут переживать.
Кто-то мягко ткнулся ему в ноги, он вздрогнул, наклонился и разглядел: Тузик. Неистово вертясь, пес повизгивал от радости и подскакивал, стараясь лизнуть в руку. Скачков растроганно присел к нему: ах ты, псина лохматая, соскучился на пустой базе?
— Господи… Геша! — всплеснула дородная Марковна. — А я всех вас завтра жду… Один покамест? Да цыть ты, с ног собьет! — прикрикнула она на Тузика. — Дождался, ишь… Ну, с выигрышем, что ли?
— Тут с ног все сбились. То кого ни зови — не дозовешься, а то… Сам приезжал, с Ронькиным. По комнатам прошел. Ты к себе сейчас? Иди, иди, там чисто.
Старуха стала, спрашивать о Маркине, всплакнула.
— Дети сироты, бабенка одна осталась. Как же это вы дали подшибить-то его?
— Да получилось так.
— А пенсию, не знаешь, не отхлопочут ей? Должны бы, по-моему, а?
«Да-а… пенсию там!» — с непонятным раздражением подумал Скачков, но вслух сказал:
— Чего вы его раньше времени хороните? Ну… играть не будет. Но жить-то будет!
— А будет? Что врачи-то говорят?
— Будет, будет. Вот отлежится как следует и приедет. К нему жена полетела.
— Это я знаю. А как не полететь? Меня бы коснулось, пешком бы ушла.
У себя в комнате Скачков раздернул шторы, растворил окно.
Кровать Мухина, пустая, аккуратно застланная, как в гостинице, напоминала об одиночестве. Как бы со стороны, Скачков видел на обезлюдевшей базе всего два сиротливых огонька: свой и в дежурке у Марковны. Он зажег ночник на тумбочке возле кровати и отправился в душ. Потом он долго массировал распаренную ногу, втирая мазь. Боль понемногу отпускала, расплывалась, но стоило остановиться пальцам, как она собиралась и накапливалась под коленом, под заживающим рубцом. «Придется наколенник или бинт потуже», — подумал Скачков и пошел мыть руки. Под крепкий острый запах растирки по существу прошла вся его жизнь. В последнее время он стал ощущать его на людях, в компаниях, и удивлялся, не понимал: настолько он им пропитался, что ли?
«Ну да теперь уж скоро…»
И стало ему совсем одиноко, тоскливо.
Забравшись под одеяло, Скачков с удовольствием вытянулся на прохладных скользких простынях.
День как будто завершился, пришел к концу, — огромный и длинный день. Начался он еще в Вене, потом пересадка в Москве… Разница во времени, смена часовых поясов, и день, вернее, сутки, растянулись за пределы положенных двадцати четырех часов. Впечатления, самые разнообразные, мешались в голове, с трудом верилось, что все уже позади, что снова база, дом, привычная комната, и утомленное тело нежится на хрустящем свежем белье. Давно ли, кажется, все только начиналось?