— Как ты, Геш? — спросил Иван Степанович. — Выдержишь?
— Я… что ж. Раз надо…
— Надо, Геш. Вот так надо! Откровенно говорю. Даже прошу.
Так и договорились: до выздоровления Мухина. Иначе за какой-то месяц с небольшим обновится едва ли не половина команды — тяжеловатая нагрузка для молодых. Скачкова постоянно беспокоила нога, но Дворкин заверил, что играть в общем-то можно (если уж это так необходимо!). Он прописал резиновый бинт, а если понадобится — еще и наколенник, остальное было делом рук Матвея Матвеича с его хитроумным набором растирок и втираний. Над Скачковым, растянув его на массажном столе, Матвей Матвеич колдовал каждый день, глубокомысленно и подолгу орудуя своими чувствительными пальцами.
После разговора с тренером прошел всего один день, а Скачков уже свыкся, что он временный человек в команде, и было удивительно, что раньше, еще совсем недавно, одна мысль об уходе на покой вызывала холодок под сердцем. Действительно, не одним футболом жив человек! Но вот что удивительно: в эти дни, когда Скачков жил и ощущал себя в команде как сторонний наблюдатель, игра его на поле обрела такую зрелость и неторопливую рассудочность, что было непонятно самому: откуда вдруг? Но он это чувствовал и видел — как бы неким взглядом на себя со стороны. Развитие игры угадывалось им за несколько ходов, он успевал оказываться в нужном месте, не напрягаясь, не расходуя напрасно сил. Больше того, в последних играх он стал угрозой для вратарей, как в свои прежние, так быстро закатившиеся годы, Ему увиделись проходы в обороне, они так и манили на рывок и не воспользоваться ими было бы грешно — он стал уверенно идти вперед и бил, бомбардировал ворота сильными настильными ударами. Эх, если бы сейчас отбросить лет пять-шесть или хотя бы не больная нога!
«А может быть, ее оттянем, поиграем?» — вспыхивала у него надежда. Молодые… что ж, они еще подождут, у них, времени много. Но тут же спохватывался и мрачнел. «Что это со мной: истерика? То — уйду, то — остаюсь…» А ведь были грозные предостережения, из-за которых пострадала вся команда. Что это — ошибки, промахи? Конечно, и еще какие! За многие сезоны в спорте Скачков усвоил истину, что упрекать себя за промахи бесполезно. Необходимо их осмыслить настолько, чтобы не повторить в будущем. Но поди-ка, не повтори, если все видишь, понимаешь, а силы не те. Молодости не вернешь! Надо просто собираться с духом и решаться, отходить, давая место молодым. А так, тянуть на полсезона, на сезон — это все равно, что стоять у воды и ежиться, не решаясь на нырок. И едва он принял для себя окончательное решение, ему показалось, что события вдруг покатились с удивительной быстротой. За свою жизнь он сыграл несколько сотен матчей, но именно последние, в которых он доигрывал, прощался, становились ему дороги и памятны особенно. Он привык считать, что самые тяжелые и изнурительные матчи всегда впереди, но для него впереди уже ничего не ожидалось — все останется для других, для молодых. Для него же самого все, что он делает сейчас на поле, — все в последний раз. И, видимо, потому он с такою остротой переживал эту кромку своей спортивной жизни.
Дома у Скачкова узнали об его уходе на покой в канун отъезда команды в Минск и на Кавказ. Клавдия спросила:
— Геш, мне Вадим сказал, что ты бросаешь играть? Да? Вот новость? А чем ты станешь заниматься, милый?
В последние дни он сам только о том и размышлял. Отвечая Клавдии, он заметил, что станет заниматься тем же, чем и раньше.
Она удивленно подняла тонкие подрисованные брови:
— …Но раньше ты играл!
— Нет, раньше я работал.
— На заводе? Фи-и… как неинтересно. Это после всего-то! А твой диплом? (Скачков окончил физкультурный институт).
— Посмотрим, в общем, — ответил он уклончиво.
— Нет, милый, надо что-то придумывать. Надо, надо, надо! Не спорь со мной, я лучше знаю.
Она как будто обрадовалась случаю впасть в безудержную деятельную горячку и, охлаждая ее пыл, он твердо заявил, что все давно продумано и решено.
— Я не знаю, с кем ты все продумывал, но со мной ты говоришь впервые. А я, не забывай, все-таки прихожусь тебе женой. И прошу тебя — перестань, пожалуйста, возражать и возмущаться! То слова не вытянешь, а то… Лучше всего — молчи и слушай. Не можешь как следует устроиться сам, предоставь это мне. И нечего делать удивленную физиономию! Нечего! В конце концов не забывай, что у тебя ребенок… Ну так вот. Скажи — разве ты не смог бы стать каким-нибудь… ну, скажем, спортивным комментатором? На том же телевидении? Смог бы, я знаю. Смог. Значит, в этом направлении и нужно пробивать. Валерия, например, уверяет, что у тебя ужасно фотогеничное лицо. Прямо герой-любовник! Но это шутка, я шучу… А серьезно — вот что. Я сегодня же поговорю с Сашкой Боксерманом. Сегодня же. А еще лучше — мы подъедем к нему с Валерией. Тебя, надеюсь, не завтра выгоняют?