А сейчас? Начинать все снова?
Тогда, в Батуми, он часто просыпался по ночам и, приподнявшись на локте, подолгу смотрел на спящую жену (да, жену, потому что они обо всем договорились сразу же, едва он ее встретил). Все-таки она совершила героический поступок, решившись прилететь! Как ни рассуждай, а наплевать на тетку, перечеркнуть все сразу… Значит, чтобы быть с ним, ей пришлось что-то преодолеть, сломать и сделать выбор. Почему же они вдруг оказались порознь?
Он шел, помахивая небольшим чемоданчиком с уложенными кедами и тренировочным костюмом, шел, рассуждал и вспоминал.
Однажды — было это в первый их совместный год, Клавдия ждала ребенка, нервничала, а «Локомотив» летел, кажется, в Польшу на товарищеские игры — она, боясь остаться без него, одна, спросила: хочется ли ему самому улетать в такое время? Скачков, конечно, сразу понял, что крылось за вопросом. Клавдия страшилась приближающихся родов и почему-то цеплялась не за тетку Софью Казимировну, за него, за мужа. Она, кстати, знала, что он имеет право пропустить товарищеские встречи, — ничего страшного. Но сам-то он, один из основных в команде и капитан?
— Да как тебе сказать… — занудил Скачков, ломая в нерешительности пальцы.
— Только честно, Геш! — потребовала Клавдия.
Он пересилил себя и взглянул ей в глаза:
— Да, я должен.
В оправдание ему хотелось пуститься в объяснения о своих обязанностях перед командой, но он смолчал. Он видел: Клавдия ждала от него совсем не такого ответа. Она надеялась, что он поймет ее тревогу и сделает эту одну-единственную жертву… С минуту она сидела молча, потом сказала:
— Хорошо еще, что ты не врешь.
А он привык не врать. Он с детских лет усвоил правило (не обошлось, правда, без отцовского ремня): солгать легко вначале, зато потом бывает грязно, тяжко, — стыдно посмотреть в лицо, сказать же правду трудно, неприятно, и многим приходилось обижаться на него за его резкость, однако правда не бывает сладенькой, зато потом у человека на душе не остается никакой оскомины.
Тогда же, в его последний вечер перед отлетом в Польшу, Клавдия сказала, что он, как видно, счастлив лишь на поле, когда вокруг борьба, сражение, когда вокруг товарищи, соперники, и мяч стучит не умолкая, и не прекращается волнение трибун. В голосе ее Скачкову показалась ревность, непроходящая устойчивая зависть к той половине его жизни, которую он проводил под грохот стадиона, ради которой мог забыть и забывал о многом, даже очень важном.
Он тогда пожал плечами и улыбнулся:
— Не знаю, Клаш. Я об этом не думал. Там об этом некогда думать.
Она стала настаивать: когда же в таком случае их брат, спортсмен, задумывается о счастье, напрягает эти свои полторы извилины?
Он не обиделся и снова улыбнулся, словно извиняясь, что не может сказать ей ничего толкового:
— Наверное, когда несчастлив. А так… Некогда. Да и незачем. Я тебе правду говорю.
Клавдия задумалась, потом вздохнула:
— Наверное, ты прав. Наверное, я сама живу не так.
Да, да, так она и сказала — теперь он вспомнил. Значит, она об этом думала еще тогда, давно? Если бы ему в то время догадаться и обратить внимание на это ее вынужденное признание! Так нет же, — вылетело из головы, не задержалось… Трудно ей, бедной, приходилось. У него было любимое занятие, а на ее долю оставалось одно сплошное ожидание. Впрочем, разве смог бы он хоть что-то изменить в своих обычаях, в своей привязанности, преданности? Едва ли, ох, едва ли! Ему казалось и сейчас, что получи он вдруг возможность все начать сначала, — он, право же, прошел бы тот же самый путь… ну, может быть с какими-то поправками, которые как будто бы еще не поздно и сейчас… Да, кое-что можно еще поправить и сейчас!
Возле стадиона Скачкова первым встретил худенький Сережка. Парнишка дожидался его на вчерашней скамейке возле газетного киоска, — сидел, сложившись пополам, ноги в обнимку, подбородок на коленях.